Марита Мовина-Майорова - Да здравствует Жизнь!

Как выяснилось из рассказа Евгения Аркадьевича, Алевтина Львовна преподавала в музыкальной школе по классу фортепиано, а сам он работал чертёжником в конструкторском бюро на огромном машиностроительном заводе и был там уважаем. Он пообещал, что поможет ей устроиться на завод ученицей контролёра по качеству, что для начала она поживёт у них – и не возражайте! – в огромной четырёхкомнатной квартире на Московском проспекте есть отдельная комнатка, как раз для неё, и она их совсем не стеснит, что потом, возможно, ему даже удастся выбить для неё место в заводском общежитии; затем она переведётся на вечернее отделение. Он говорил обо всём этом уверенно и как о само собой разумеющемся.

Она не нашлась, что и возразить… да ей и самой не хотелось возвращаться к прошлому, к прошлой своей жизни до… И к тому же, хотя она и чувствовала какую-то странность и неловкость во всей этой истории с упорной настойчивостью Евгения Аркадьевича заботиться о ней и её судьбе, ей не хотелось обижать его – этого… рыжего толстячка.

«Ладно, пусть пока так все будет – время покажет».

Но она ещё долго-долго, пока не стало светать, ворочалась на твердом, бугорчатом от сбившейся в нём ваты, матрасе и всё перекладывала под головой такую же твёрдую и бугорчатую подушку. Ей не верилось, что вот так быстро и просто, и, действительно, – как само собой, – разрешились все её трудности. …Конечно, не сами собой, а с помощью того же Евгения Аркадьевича. Но всё же… всё же… столько переживаний испытала она за одну только эту неделю июля! А здесь – как в сказке! Чудо произошло. Ей так хотелось в это верить!

…Сидит она на берегу любимого озера. Смеркается. Лягушки понемногу заканчивают свой вечерний концерт, единственным слушателем которого является она, Мила. Поднимается туман. Такой молочный, густой туман над гладью озера. В сумерках, туманных и влажных, начинает скрываться противоположный берег. На небе зажигаются первые звёздочки, но оно, это небо, все ещё светлеет в наступающей со всех сторон темноте…

Она видит, как низко-низко над озером летит какая-то ночная птица. Такая тишина… что слышно, как шуршат крылья этой птицы… Птица летит к ней – Мила это точно знает… Но вот ночная гостья долетает до берега и… пропадает. Словно и не было её… Мила растерянно всматривается, поворачивает голову и на фоне светлеющего ещё неба, рядом с собой, видит силуэт… До боли знакомый силуэт – это он, её любимый… Его самого почти не видно, только белеет лицо… Она ощущает знакомый и такой любимый его запах… – свежести и тёплой летней пыли, политой грибным дождичком… Она не видит, но знает, что губы его шевелятся, и слышит:

«Не верь… Не верь…»

И отвечает ему тоже одними губами: «Не верю… Не верю…»

– Мила, Милочка, вставайте! Пора собирать постельное бельё. Через сорок минут Ленинград!

Это Алевтина Львовна. Она слегка треплет Милу по плечу.

– Приехали, голубушка. – Это уже Евгений Аркадьевич.

Она слышит голос певца, по вагонному радио исполняющего песню «Город над вольной Невой», с трудом открывает глаза и прямо перед собой видит весёлые лица своих попутчиков – мы дома!

Здравствуй, Ленинград! Здравствуй, взрослая жизнь!

А в это время…

«Ё-маё! Вот чёрт! Не успею. Должен успеть!»

С этими словами Николай прямо-таки «влетел» на перрон Витебского вокзала.

«Где! Где же она?»

– …до станции Детское Село посадка заканчивается…

Николай метнул взглядом по электричкам, стоящим у края платформы «головой» к вокзалу, и в ту же секунду увидел ту, что ему и была нужна – последние пассажиры заскакивали в её нутро.

Одной рукой придерживая на бегу фуражку, а второй отчаянно размахивая в немом призыве «подождите!» кинулся к электричке. А двери уже поползли, закрываясь.

Мужик, стоявший в тамбуре и видевший призывы курсанта, схватил ползущие двери, и натужно упираясь всем телом, приостановил их движение.

– Давай!

Николай схватился за створки, не позволяя им схлопнуться, и, напирая, боком протиснулся в тамбур.

– Ну, браток, ты даёшь! Думал, останешься ты ночевать на платформе. Силён бегать!

Николай только кивал в ответ, переводя дыхание.

Он и сам уже было подумал – ночевать ему на вокзале до первой электрички, но характер не позволил – всё до конца привык доводить. Ночевать-не ночевать, но вернуться в училище пришлось бы, и увольнительная была бы испорчена, – а так хотелось переночевать дома, в своей комнате, на своём любимом узеньком диване.

Мужик начал возиться, доставая папиросы.

– Кури, браток, – протянул Николаю пачку.

– Спасибо, не курю я, – всё ещё тяжело дыша, выдохнул Николай.

– Вот это ты даёшь! Курсант, офицер уже, считай, а «не курю-ю». Счас и девки-то через одну смолят. А ты «не курю-ю-ю».

Мужик потер в заскорузлых рабочих пальцах папиросу, сунул в рот и демонстративно, выражая своё мужское презрение, отвернулся от Николая, закуривая. Было похоже – пожалел он, что помог этому курсантишке-чистоплюю в электричку заскочить.

Николай улыбнулся про себя – привык он уже к такому критическому отношению к себе представителей рода мужского, – и дёрнув дверь вагона, вошёл внутрь.

«Если бы он узнал, что и „не употребляю я“, тогда вовсе бы распрезирался. Ладно, главное в электричке я. Дома буду спать. На своём любимом диванчике. Мама чаем сладким с ватрушками ванильными напоит. А с утра можно сразу и к Ленке наведаться. Воскресенье, в парк пойдём».

В вагоне, кроме него, скрючившись на деревянных сидениях, уже дремали несколько пассажиров. Николай выбрал свободную скамейку в середине вагона и сел к окну. Там, за окном, уже была ночь – без звёзд, без луны – небо ещё с вечера затянуло тучами. На темном фоне ноч и за окном – в его стекле – отражался вагон со скамейками и силуэтом Николая.

…Он с облегчением откинулся на спинку сиденья и сразу представил, как уже через двадцать минут будет идти по ночному Пушкину к своему дому, а завтра… завтра… – не додумав, что же будет завтра, Николай задремал…

– Слышь, курсант! Не проспишь свою остановку-то?

Николай с трудом разлепил глаза и увидел склонившееся к нему круглое, озабоченное лицо пожилой женщины.

– Тебе до куда? Шушары проехали.

Николай выпрямился, глянул в чёрное ночное окно.

– Спасибо, мне в Пушкине выходить.

– А… Ну смотри, снова не засни.

И женщина села на скамейку напротив, сложила руки на холщовой сумке, поставив ту себе на колени, и устало прикрыла глаза.

Николай вышел в тамбур.