Марита Мовина-Майорова - Да здравствует Жизнь!

– Что, девка, нашла свой кошелёк?

Это снова проводник.

– Нашла, – едва слышно пролепетала она.

– Давай билет и плати за постельное бельё.

– Я нашла свой кошелёк… только он лежит на буфетной стойке там, на вокзале…

– Что ты мне ерунду плетёшь! – рассердился вконец проводник. – Давай билет!

– Товарищ проводник… дяденька! Нет у меня билета! И деньги… и денег нет.

Проводник, усатый и грубый дядька, со всклокоченной шевелюрой и явно недовольный, что в такую жару надо ещё и работать, уставился на неё мгновенно выпучившимися глазами.

– Как так нет! Ты ж предъявляла при посадке!

– Потеряла… и кошелёк, и билет…

– Вот так вот. Угу… А ну, пойдём ко мне! Разберёмся!

И она покорно поплелась за ним.

Народ в вагоне прекратил все разговоры и выжидательно-заинтересованно смотрел им вслед, видимо, ожидая продолжения. А проводник подтолкнул её в своё купе, вошёл следом и громко захлопнул дверь. Там пахло картошкой, копчёной колбасой и ещё чем-то кисло-застоявшимся. Как только закрылась дверь, стало душно и невыносимо жарко. Лоб мгновенно вспотел, и пот заструился у неё по спине.

– Сядь!

Мужчина возвышался над ней как глыба, заслоняя всё пространство, и от этого ей стало совсем страшно.

– Понимаешь, что я обязан сообщить обо всём начальнику поезда, и тебя ссадят на следующей станции? – строго и требовательно выговорил он, нависая. Она отшатнулась от него, но тут же в отчаянии протянула к нему руки:

– Дяденька проводник! Товарищ проводник! Не надо! Не сообщайте… Не высаживайте… у меня же и денег нет… я даже назад вернуться не могу, – то ли сипела, то ли шептала она, умоляюще глядя снизу вверх на эту глыбу. – Сделайте что-нибудь! Помогите… вы же можете…

Она и сама не знала, что он может. Но он был её единственной надеждой на спасение. И потому она продолжала смотреть на него снизу вверх, а по щекам её всё быстрее и быстрее катились немые слёзы, которые она даже не пыталась вытирать.

– …Не знаю, не знаю, что тут можно сделать, – как-то нехотя выдавил из себя проводник. – Так… Ладно, сообщать пока не буду. До следующей станции Поречье ещё час ходу… Ну… Что с тобой, дурой, делать! Не высаживаться же, в самом деле, в чисто поле без денег. Но, смотри у меня, чтобы как мышь сидела! Чтобы ни-ни! Можешь покемарить, пока я чай и постельное бельё разносить буду.

С этими словами дядька-проводник вышел из купе и снова грохнул дверью.

Она оторопело сидела, не веря, что беда прошла стороной – её не высадят. Хорошо, что хоть паспорт в сумочке. Хорошо, что сумочку не потеряла. Хорошо…

Незаметно для себя забылась в полудрёме.

…В нос лез жуткий запах гнилых зубов и лука.

«Что это..? Где я?..»

Она c трудом разлепила глаза, медленно приходя в себя.

Вагон покачивало, а в купе по-прежнему было невыносимо жарко. Воняло луком и потом.

Прямо перед собой, в каких-нибудь двух-трёх сантиметрах, увидела большой бугристый нос, рыжие усы и под ними – толстые слюнявые губы – открытый рот, из которого и шло это смрадное зловоние.

«Проводник!» – пронеслось у неё в голове, и она, инстинктивно оттолкнув рукой это лицо, села.

Проводник от её толчка отвалившись к стенке купе, с изумлением уставился на неё.

– В-о-она ты как?.. – то ли с издёвкой, то ли с одобрением, протянул он. – А ты, я смотрю, не пон я ла, что тебе, девка, грозит. Думаешь, так всё тебе сойдёт?

Он снова начал приближать к ней своё потное лицо – она замерла, сердце колотило по рёбрам – но почему-то вдруг отодвинулся.

– Было бы предложено. Скоро Поречье. Там и ссажу.

Он встал, посмотрел на неё пренебрежительно, скривил губы, и вышел, снова громыхнув дверью.

– По-речье! Остановка двадцать минут. По-речье! Остановка двадцать минут.

Голос проводника приблизился к купе и замолк. Она вся сжалась.

Хлопнула дверь в тамбур, закрываясь.

– Ушёл, – выдохнула.

Состав заскрипел тормозами, лязгнул стыком буферов, дёрнулся и остановился.

По коридору прошумела толпа пассажиров к выходу.

Она сидела, притаившись, еле дыша. Сердце бешено колотилось.

Нет, никто не зашёл за ней, никто не открыл дверь в это купе. Только высокое июльское солнце нещадно палило в окно.

В вагоне наступила полная тишина.

Тогда она потихоньку приоткрыла дверь, выглянула в коридор и, убедившись, что в вагоне никого не осталась, на негнущихся от страха ногах, доплелась до своего места в вагоне. Её фибровый чемоданчик так и стоял на нижней полке. В вагоне по-прежнему было тихо. Почти бегом, насколько позволяли всё ещё негнущиеся ноги, кинулась в другой конец вагона, к тамбурной двери, которая вела в соседний вагон. Выскочила в тамбур и, перейдя в следующий вагон, там, через открытую дверь, спустилась по крутым ступенькам на перрон.

И зажмурилась – таким ярким показался ей свет летнего дня.

Солнце стояло высоко и светило прямо на перрон. Она с опаской быстро бросила взгляд вдоль состава – дядьки-проводника из её вагона нигде не было видно.

По перрону сновали пассажиры, потные и шумные, скупая у вокзальных старушек и дородных тётенек всякую снедь, то есть – еду. Пахло картошкой, малосольными огурцами, укропом и очень как-то по-деревенски, как ей показалось. Аппетитно.

Рот наполнился слюной. Она вспомнила, что не ела с прошлого вечера. Не хотелось. Да и мать не предложила ничего, не позвала за стол. И провожать её на поезд сегодня – тоже не пошла.

Снова вспомнила, как захотелось пить на вокзале, как зашла в буфет, как расплатилась за лимонад. И увидела свой кошелёк на стойке привокзального буфета.

Застонала и, поставив на землю чемоданчик, без сил опустилась на него.

…Состав проплывал мимо. Теперь уже в противоположную сторону – здесь, в Поречье, паровоз перегоняли и ставили из головы в хвост. Отсюда начинался путь прямо на Ленинград… Перрон почти опустел. Хозяйки складывали в корзинки то, что осталось не распроданным, не использованные бумажные пакетики; кое-кто на ходу пересчитывал небогатую выручку. Молча расходились.

Она с трудом поднялась с чемоданчика, подняла его за ручку (какой тяжёлый!) и, отойдя к самому краю платформы, снова поставила. И снова села на него.

«Что делать?.. Что делать…»

Пустота в душе и в голове. Тело отяжелело и уже не чувствовало ни палящего солнца, ни голода – ничего. Она сидела на своём школьном чемоданчике, опустив голову и свесив плетьми руки с колен. Не было ни страшно, ни горько, ни жалко…

– Ты чего это здесь на солнцепёке? Не встретил, что ль, никто?

Закрывая солнце, к ней наклонилась женщина – одна из тех тёток-хозяек.

– Чего молчишь? Солнечный удар хочешь здесь заработать? Гляди, красная уже вся. Так, спрашиваю, не встретил никто?