Марита Мовина-Майорова - Да здравствует Жизнь!

Сбоку, слева, скрипит дверь в хатку. Это тётка Стася – тоже не спит.

Садится рядом, обнимает её за плечи и молчит.

– Тётка Стася, – прерывает молчание девчушка, – а почему вы одна?

– Ох, и длинная это история, – вздыхает та.

– А вы расскажите, расскажите.

– Ну, слушай, коли спать не хочешь. А я ещё никому её не рассказывала… Расскажу. Может, и полегчает – такой-то груз на сердце столько лет нести…

«Перед самой войной это было.

В 1938-м годе закончила я нашу школу-восьмилетку. Жили мы тогда всей семьёй – отец мой с мамкой, два братика-погодки семилетние и старший мой брат, – верстах в двадцати отсюда. Колхоз там тогда был. Большой. Зажиточный. Потому и восьмилетка своя была – со всех деревень в школу ребята ходили. Отец мой завхозом там работал.

Собралась я в Гродне поступать в техникум, сельскохозяйственный. Но случилась любовь. Весной приехал в колхоз новый зоотехник. Не шибко и красивый. Но городской, обходительный. Грамотный. Влюбилась я в него! И про техникум я свой забыла. Но он сказал, что учиться мне надо, и сам отвёз в Гродна. Ждал там, пока экзамены сдам, общежитие помог получить. Вот так учиться я начала, значит…. Любили мы друг дружку! Я в деревню чуть ни каждую неделю на выходные ездила. Он – ко мне, в Гродна. Но всё чин по чину промеж нас, никаких-таких вольностей! Ни-ни!.. А весной 41-го сделал он мне предложение. Ни отец мой, ни мать не были против. Видели, что хороший муж из него получится, и что любит меня по-настоящему. Ну, вот… как оно… Решили по осени, после сенокоса, свадьбу играть…

…А там война началась… Призвали его. Но не прошёл он по здоровью – с детства двух пальцев на руке не было. Долго он пороги военкомата обивал… Не взяли. Сказали, что и здесь крепкий мужик нужен… и сделали его председателем колхоза, взамен ушедшего на фронт Демьяна Чеславовича – нашего прежнего председателя. Ну вот… значит…

А в июле, вишь, уже и через нашу деревню стали отступающие части Красной Армии идти. Обоз за обозом. Уставшие, грязные, голодные… Мой и ушёл вместе с ними… не успели и расписаться…»

Тётка Стася вздохнула, словно только вчера не успела она со своим суженым расписаться. И умолкла, задумавшись, опустив голову и глядя себе под ноги.

Девчушка затаила дыхание. Не спугнуть бы чувств тётки Стаси. Поняла, что видит та сейчас и свою деревню, и своего милого-суженого.

– Идти спать, штоль, не надумала?

– Нет, что вы! Но если вам тяжело вспоминать…

– Самого тяжелого, девонька, я ещё и не начинала…

«Ушел он… А немец, как пришёл, рушить ничего не стал. Колхоз разрешил. Церковь открыли – при советской власти там склад был. Которые-некоторые из наших деревенских стали судачить, что не так, мол, и плохо под немцем. Не зверствует, девок да баб не трогает. Только еду им давай… Председателем назначили бывшего счетовода, Парамоныча, не успевшего уйти с нашими, в старосты определили старого Яся. Это потом мы узнали, что из бывших раскулаченных он, и зуб на Советскую власть имел… Ну, стали жить. Ничего жили… А в конце осени, как схолодало совсем, стали наши мужики, ушедшие с Красной Армией, в деревню тайком возвращаться. Говорили – из окружения. Прятали бабы их поначалу. Да староста этот, Ясь, прознал и немцам доложил. Кинулись немцы по домам, и мужики, кто не успел сховаться, на виселицу посередь деревни так и пошли прямиком. Хорошо хоть – баб их с детишками не тронули… да потом всё равно всех спалили…»

Тётка Стася снова замолчала. Тяжело вздохнула, перекрестилась. И продолжила.

«Те, кто сховаться успел и на виселицу не попал, подались в лес. Ночами за харчами приходили, говорили, что их всё больше становится, и что мстить немцу вскорости начнут за все его злодеяния.

И началось. Сначала одного немца прикончили на дороге – ехал тот из районного цента на велосипеде. Потом на обозы ихние нападать стали. В Гродне, на станции, вагоны подрывать.

Тут немец и озверел. Поставил комендатуру. Дома грабить начал. Девок насиловать. И листовки развешивать, что, мол, если кто партизан прятать будет, или еду в лес носить – сразу расстрел всей семьи со всеми малыми детками.

…Уж как, девонька, мы эти годы оккупации пережили – и рассказывать не хочется… Отца принуждали старостой вместо Яся стать (безграмотный Ясь, вишь, больно) – отец отказался. Тогда на постой немца, охфицера ихнего, к нам определили. Делать нечего – мы на улице землянку вырыли. …Так и жили… А отец со старшим братиком моим от немца в партизаны ушёл. Немцы прознали – нашу землянку гранатами закидали – с землёй сровняли, мать с братиками-погодками забрали. Так я о них больше ничего и не слыхала… А я в соседнюю деревню тогда ходила… за провизией к дальней сродственнице. Спасло это меня…

К себе в деревню уже не вернулась – предупредили меня партизаны. К ним и ушла. Отец мой вскорости погиб – подорвался на мине. Братик из разведки не вернулся… Так совсем одна я осталась… Деревню нашу немцы потом полностью пожгли, когда бежали при отступлении – за связь с партизанами… И только в 44-м, когда наши пришли, дошло до меня извещение, что касатик, жених мой, пропал ещё в 41-м… без вести. Уж как меня это извещение нашло – ума не приложу. Но нашло…»

– Дай, передохну чуток… не устала-то бабку слушать?

Тётка Стася сняла со своих плеч платок и покрыла им плечи девушки – ветерок пошёл, пояснила – и продолжила.

«Стали мы колхоз восстанавливать. Прислали нам председателя. Комиссованный был по ранению. Приглянулась я ему… Стал свататься. Я и не отказала. А через год забрали его – вредителем оказался. Не поверила. Поехала в город к прокурору. А там – прокурорша! Два раза выпроваживала меня, а на третий сказала, что, если ещё раз у неё на пороге появлюсь – посадит и меня… Через несколько месяцев суд был. Оправдали его… Но ко мне не вернулся… Да-а… Сначала ждала, а потом узнала, что сразу после суда, как только отпустили его, ушёл он вместе с той прокуроршей, а через пару дней уехали они. …И никто не знал, или не хотел сказать – куда.

Так снова я одна осталась…

Не могла я больше в деревне той находиться, где своих схоронила, где обманутой осталась. Да и из дома, что ему, как председателю дали, выселили меня… Сюда вот приехала… Пошла в санаторию работать. Санатория тогда маленькая была – одно слово, что санатория. Три деревянных домика да столовка в бараке. Сначала уборщицей, потом посудомойкой. Посудомойка всё время при еде. Поселили меня к бабуле в этот вот дом… Хорошая была… Сына всё ждала. Не верила похоронке. Спать на ту широкую лавку ложилась, что под окном, говорила, мол, придёт сынок, в окно, как бывало, постучит, а я в комнатке и не услышу. …И что ты думаешь, девонька, ведь в 50-м годе пришёл. И, правда, ночью пришёл и в окошко постучал. Уж и счастья у моей бабули было! …Только не долго… померла вскорости.