Юно Касма - Шестьдесят девять эпизодов

Три, четыре, пять.

Часы на его запястье хрипло тикали, отмеряя нам время: до рассвета, до следующей встречи, до расставания. Монотонный метроном, задающий ритм моей и его жизням. Моей и его.

Три, четыре, пять.

Секунда за секундой утекали мрачной вереницей в светлеющую утреннюю дымку. Каждая из них волокла за собой крупицу недавно подаренного счастья, оставляя в горле стылую пустоту. Только он заполнял её и только он был способен её вычерпать, бросить мне в лицо слезами. Пара мгновений ласки до того, как он встанет с кровати и начнёт одеваться.

Три, четыре, пять.

Пять глубоких шрамов на его теле, как зарубки прожитых воплощений. Он поднялся, встал у окна, глядя в него сызбоку. Будто не доверял утреннему небу Милана. И всё равно оголял перед ним шею, без того израненную ключицу. Всё равно давал голову на отсечение нарождающемуся дню. Я поцеловала его за ухом. Нежной кожей подбородка ощутила один из рубцов. Новый поцелуй, уже ниже, и очередная метка.

Три, четыре… что дальше? Пять?

Он никогда не заглядывал в будущее, но постоянно строил на него планы. Удовлетворялся тем, как с каждой дробью тикания срывается с его пальцев доля времени. Твердил «настоящее! настоящее! жизнь моментом!» и редко отрывал глаз от бесконечной круговерти стрелок.

Случайный взгляд на них и сейчас забирал его у меня. Я не успела поговорить с ним о любви.

Шесть.

Осталась шестым шрамом. Случайной травмой из-за своей неумелой попытки тягаться со временем. Он распахивал дверь широко, со сквозняком, не оставляя в квартире даже своего духа.

Семь, восемь.

И дальше. История сохранит лишь сухие факты: у него были старые часы, пять случайных шрамов и ни одной лишней минуты для меня. Вот всё, что я вынесла из этих отношений.

Я. Вот, ещё одна интрига. Я их люблю, полюбите и вы. Для затравки, открою имя: Венера. На самом деле, этого не так мало, как может показаться. Имя – не просто набор звуков. Оно позволяет выделить меня из толпы.

На актёрских кастингах моё звучное имя помогало запомниться. Раскатистое «р» отражалось от стен и проникало в головы отборщиков. Моя мама говорила: «Ты рождена Афродитой, но зовёшься Венерой, потому что в этом имени помимо красоты есть ещё и гармония. Я хотела, чтобы ты была стойкой».

А ещё в моём имени была улыбка. Произнеси его: Ве-не-ра. Имя богини. Оно было столь многогранно, имело сверхъестественную природу.

Урок жизни заключался в том, что имя окрашивает характер его обладателя в свои цвета. Поцелованная богиней обязана выделяться из толпы.

Несколько лет назад, на одной из вечеринок после премьеры фильма, где мне отведена была секундная роль жертвы, меня допустили в зону VIP, усадили на мягкие подушки и произнесли моё имя так, как не произносили никогда. Бледные, с персиковым отливом губы Андреа, моего коллеги, на протяжении всего съёмочного процесса пробуждали во мне желание их поцеловать. Только бы они налились цветом. Я сдерживалась. Но когда они вывели моё имя и «невероятная» в одном предложении, все барьеры были сломлены. «Венера обрела почитателей, причитающихся ей», – сказала бы мама из слепой гордости.

Слепа была и я. Наивная. Верящая в то, что Андреа, сказанные им впроброс комплименты и нереальная – почти мифическая – влюблённость, были вещами значимыми.

А потом? Что ж, имя у меня осталось. Хотя краски его поблекли, были выполосканы миланскими дождями, развеяны ветрами из вентиляции городского метро.

И в этот период свинцовой, непроницаемой депрессии, до меня каким-то образом дошло, что мама любила рассказывать своей малышке сказки, что имя не только и не столько награждает тебя дарами, сколько устанавливает планку, которой ты должен соответствовать. Часто планка эта достижима, но иногда она требует от тебя стать богом.

В то утро последний налёт божественности был сворован случайным потоком воздуха, взволнованного подошедшим поездом метро. Возможно, это случилось ещё раньше в апартаментах Андреа, но пропажу я обнаружила только в автобусе, на пути к дому родителей.

Бергамо ещё спал. Будто ради его пробуждения, Лючия, всеведущая соседка, выходила на балкон второго этажа и гремела:

– Венера!

Она исторгала его с тем же бульканьем, с которым расплескивала воду из лейки на усыхающие настурции.

– Говорят, ты к родителям решила перебраться? – продолжала топить меня она.

В окне первого этажа я угадывала загорелое лицо матери. Она была взбудоражена соседским криком и обеспокоена тем, как бы я не поскользнулась на пути выхода из депрессии.

– Божья мать, Лючия! Не надо поливать цветы, по прогнозу обещали дождь! – мать высовывалась из окна по пояс.

Пока моя спасительница свисала с подоконника в обрамлении белоснежных занавесок, переливающихся в лучах утреннего солнца, я могла безопасно дойти до двери. Родной дом встретил меня запахом чая и свежего печенья.

– Мои любимые, – я втянула носом воздух.

Мама согласно кивнула и задушила меня в объятиях.

– Это Марта приготовила. Папа говорил: откажешься.

– От её выпечки – никогда, – прошептала я, сколько хватало воздуха в грудной клетке.

Я лукавила: в любой другой день, я бы предпочла, что-то более щадящее фигуру.

– С орехами.

– Лучше не придумаешь.

– А кофе с пенкой, – добавлял отец, выходя из гостиной.

Я улыбнулась. Мы вместе прошли на кухню, и родители сели со мной за стол. Печенье действительно вкусно пахло – детством – но безнадёжно крошилось в моих трясущихся руках. Пытаясь успокоиться, я отвернулась от родителей. Занавески продолжал колыхать забредший сквозняк, хотя не единого признака ветра за окном не наблюдалось. Может быть потому, что в окраинных бетонных коробках, с жезлами столбов, закатанных в асфальт, и флагштоками антенн, приваренных к железным крышам, колебаться было нечему? Кроме моего душевного равновесия.

Мама проследила за моим взглядом:

– Скучала по дому?

Я взмолилась, чтобы бетонная коробка обрушилась на мою голову. Несмотря на всю угодливость и родительскую заботу, я бы предпочла оказаться подальше от маминого пытливого взгляда.

Возможно, стоило вести себя по-другому. Принять трудность, выстоять перед её гнётом, который, в конечном итоге, ослабнет. Понять, что иногда провала избежать невозможно, что не всем дано взойти на вершину Олимпа.

Не знаю, насколько я справилась с перенастройкой своего поведения, но меня немного отпустило. Первое время после возвращения я была поглощена ностальгией. Не сказать, что я редко бывала дома: раз в месяц, может в два. Однако в свои короткие посещения я замечала только дорогих мне людей и почти никогда обстановку, в которой они продолжали обитать.