Анна Санникова - Портфолио не предлагать

На коротких осенних каникулах я мчалась в Коромысловку. И Гордей, как ни чем не бывало, приходил, стучал в окно. И смотрел большими грустными глазами.

– Почему ты так редко пишешь? – спрашивала я, надеясь услышать, что он хотя бы спасал Землю от инопланетян, а не проводил время с друзьями.

– Я часто думаю о тебе, – невозмутимо отвечал герой моих фантастических мыслей.

– Как я могу это проверить? – не унималась я.

– Никак. Только поверить.

И я верила. А на самом деле выдумала собственный мир, где деревенский парень выглядел как принц на красном «Юпитере». И даже готов был отдать магнитофон за сердце городской девчонки. Я же хотела, чтобы он чаще писал письма.

И он написал. Два письма подряд. Одно длинное, с неземными, звездными чувствами и фразой, что жизнь – лишь миг для настоящей любви. А другое – короткое, с одним абзацем, где синим по белому написал – ему теперь не до отношений…

Я читала это письмо в прихожей, на круглой клетчатой банкетке. Слезы мешали разглядеть почерк Гордея, и на минутку даже показалось, что это написал не он. Я перечитывала строки уже десятый раз и не понимала их смысла. Он рассыпался на отдельные слова и никак не складывался в понятные фразы.

– Ася, не плачь! – услышала я голос мамы. Она стояла за спиной и, похоже, уже давно поняла смысл письма. Она взяла из моих рук листочек в клеточку, на котором корявый почерк был крупнее, чем обычно, и разорвала на конфетти.

– Будем считать, что его не было, – сказала она решительно.

– Гордея или письма? – еще раз всхлипнула я.

– И того, и другого.

Эх, мама! А как забыть душистый ветер и Млечный путь над головой, который мы рассматривали в поле? Таких ярких звезд в городе не бывает. И таких молчаливых увальней тоже. Здесь, в городе, вообще все по-другому. Мой мир рухнул, хоть и был воображаемым. От него остались только конфетти…

Через два года от Гордея пришло ещё одно письмо.

Это единственное письмо от него, которое я сохранила. Там была другая реальность. Беззвёздные тёмные ночи. И если где-то мелькали огоньки, то смертельные. По утрам в дымке прорисовывался контур снежных горных шапок, а весной и “зелёнка” у подножия – на многие километры. Я часто перечитывала письмо на скучных парах и представляла, как Гордей в камуфляжной форме сидит на БТРе и держит в руках автомат. Взгляд – грустный и суровый. Я почти уже смирилась с тем, что наша история закончилась. Его письмо было неожиданным, как метеорит с неба. И я его удивленно разглядывала, узнавая знакомые корявые строчки.

“Здесь зимой сыро и холодно, представляешь, минус один, а будто минус двадцать. Весной потрясающе красиво, особенно, когда появляются зеленые листья и небо такое бесконечное… Прости, что тревожу тебя, но я выполняю обещание. Загадал, что если выберемся из этого проклятого здания, то обязательно напишу тебе. Три ночи без света и сигарет, только сухой паек, холодная вода и мысли о тебе. Вдруг так стало страшно, что никогда больше не увижу тебя… Ты, наверное, сидишь в светлой аудитории, пишешь что-то в тетрадке, я ведь знаю, что ты поступила. Представляю твой завиток на шее и взгляд, от которого мурашки по коже… Что уж и говорить, какой я был дурак тогда…”

В письме Гордей ни о чем не просил, никуда не звал, ничего не обещал. Только я знала, что обязательно приеду к нему, где бы он ни жил к тому времени, как я закончу институт. Лишь бы он вернулся. Вместо ответа я выслала ему несколько фотографий, на которых улыбалась, пусть будет на память.

Он вернулся. Но прежде похоронил трех сослуживцев в Тольятти. К Новому году от него пришла открытка из Вятанска, где он решил обосноваться.

Его письмо и мои фотографии хранились в одном потрепанном конверте в коробке из-под шоколадных конфет. Я ее купила, когда уезжала в неведомый Вятанск. Тогда там лежали аппетитные пирамидки, посыпанные вкусной крошкой. Коробка была такая красивая – с морем и парусником, что я решила её приспособить для милых сердцу вещей. Первой там оказалась свадебная фотография родителей, я украдкой прихватила её с собой. Папа в черном костюме, тщательно причесанный, одевал массивное обручальное кольцо улыбающейся маме. Невеста в белом гипюровом платье до колена и пышной короткой фате, которую я всегда мечтала примерить на себя. Но как-то всё обошлось без неё…

Потом в коробке появилась бирочка из роддома – “девочка, 3150 гр. 20.12.97”, молочный зубик, крохотные золотые сережки, серебристый бантик, листочек с цветными каракулями, открытка “Милой мамочке”.

Письмо от Гордея я хранила еще по одной причине. Там несколько раз я обвела строчки, которые поражали до сих пор: “Как-то на миг, когда выстрелы в очередной раз затихли, я закрыл глаза и увидел девочку с темными глазами и светлыми кудряшками, и она так была похожа на тебя…” В этом конверте с письмом спустя несколько лет появилась еще одна фотография – трехлетняя девочка с темными восточными глазами и двумя светлыми хвостиками. Звали девочку Ева.

Я хранила эту коробку в ящике письменного стола и периодически доставала, чтобы перебрать свои сокровища или добавить что-нибудь новенькое. Сегодня я хотела положить туда ключ от прабабушкиного дома, а мамин дневник туда уже не помещался. Письмо от Гордея лежало в самом низу – я много лет уже его не открывала. И вот что-то снова нахлынуло…

Письменный стол был угловым, со множеством удобных полочек, где я расставляла книги, фотографии, разводила творческий бардак и знала, что это – мое убежище. Здесь я сидела ночами, когда заканчивала срочные статьи и медитировала в поисках заголовков на фарфоровую конструкцию из трех зеленых черепах и улитку Багажку – так в деревне называли озерные ракушки, свернутые спиралью. Стол находился в небольшой комнате с бежевыми обоями на втором этаже деревянного таунхауса.

Дом строился долго и мучительно. Он стал отражением наших с Гордеем отношений и все ещё нуждался в последних штрихах. Ремонт так и не закончился. Тогда мы с Гордеем спорили до ангины.

– Ты представляешь, сколько денег уйдет на твои фантазии? – возмущался он, стоя внизу, в просторной прихожей, плавно переходящей в столовую.

– Да, представляю. Но я не представляла, какой ты… ! – кричала я со второго этажа, не решаясь вставить обидное слово. Как участнику боевых действий, ему досталось лишь удостоверение, позволяющее бесплатно ездить на автобусе и посещать музеи. Ни выплат, ни квартиры он не получил. Хорошо зарабатывать в Вятанске было трудно. И Гордей ездил на вахту в Москву.

Даже сейчас, когда я сидела за любимым столом, взгляд постоянно натыкался на то, что он не успел (или не хотел?) доделать. Рамы в комнате так и не поменяли, и провод от удлинителя путался под ногами и бесил, когда в нем путалась я. Ну что, так трудно было спрятать его в специальный канал? Я поддела белый провод ногой, отбросила его с середины комнаты к стене, и, захватив мамину тетрадь, спустилась на первый этаж в кухню за чаем. Налила в прозрачную чашку черный цейлонский. Я специально завела прозрачные чашки, чтобы видеть, как насыщенный цвет заполняет емкость и чаинки отдают свой аромат. И не признавала чуть теплого блекло-безвкусного напитка. Когда горячая волна уже разбежалась по жилам, я взяла в руки сиреневую тетрадь.