Алёшка Емельянов - Полина

Отчизне и в смерти верны!

Упали стада все и семьи,

что знали так много добра.

Остывшие печки и сени

средь злата, богатств сентября.

Коровы с телятами в пузах,

коровы с телками сплелись,

и замерли вженские грузы

и те, что уже родились.

Искринки потухли с игрою,

дотлели поля и сучки,

а рядом с текущей рекою

кровинки пробили ручьи.

Я рядом с убитым развалом,

наземной волной немогил.

В предшкольном, кудрявом начале

я голову в грязь уложил.

С ужасной и алчущей злостью

разломлена каждая кость,

что можно привзять меня горстью.

Ах, где же господняя горсть?

Самовнушения

"Отнимись у людей! Изымись из толпы!

Избегай ход таранов дурных, что в бою,

имеющих наглость и смелость долбить

два уха и лоб, и грудную броню!

Отрекись от скоплений, сплетений глумных,

посмей возыметь свой правдивейший путь!

Беги от предателей, шлюх и чумных,

что в ум добавляют пороки и муть!

Несись от больных и печальных, воров,

заразных и жутких, и липких до язв;

от горе-семьи и нарядных оков,

что гнут и калечат под маскою ласк!

Откажи всем вопросам, приказам, судьбе!

Плыви, хоть порой одноруко гребя!"

– Шепчу и кричу от рожденья себе,

чтоб дух сохранить для родного себя…

Амазонка

Ты так непохожа на дам и девиц.

Опять покоряешь поэта, о, муза!

Тебе не страшны нападения львиц,

враги и друзья, их слова и союзы.

Под силу любые сражения, груз,

удары от левых, центральных и правых.

Во мне будоражишь оттенки всех чувств,

какие сливаются в море и лаву.

И я салютую при виде твоём.

Вулканы и гейзеры рушат все скрепы.

И всё пробуждённое ярко поёт,

стихи разрывают подкожные цепи.

Ты можешь медведя умело раздеть

и сбить кирпичом лебединую стаю…

От этой тебя не могу я не млеть!

От сил и умений, и смелостей таю.

В тебе наблюдаю энергию Ра

и чую всю мощь, естество очень зорко!

Высокая, властная, будто гора.

Возьми же меня, о, моя амазонка!!

Актриса обнажённого театра

Ванильный амбре и распущенный волос,

малиновый шёпот, кулон на цепях,

невинные, добрые глазки, как лотос,

меня приютили тут, возле себя.

Прильнув теплотой миротворно и тихо,

во мне угасила тревоги и грусть.

Беспечно отдался под юное иго,

под мягкость объятий, истории уст.

Я сбросил броню у диванов роскошных,

совсем распахнулся душой крепостной.

Из радостей мира, какие возможны,

в дыму вдохновляюсь милашкой ночной.

Я пьян и блаженен под алым навесом.

К ней искренней плотью и взором тянусь.

И с этой, давно уж знакомой, принцессой

развратно и чувственно жизнью горжусь!

Быть может, притворщица, гейша, актёрша,

но всё ж не могу заподозрить во зле!

Пусть общая муза! Пускай стриптизёрша!

Но честная в лёгком своём ремесле!

Татьяне Дерусовой

Инкуб

Горошины глаз – огонёчки суккубов,

что страстным салютом повсюду кружат.

Я в роли голодного зверя-инкуба

ищу бессловесных и пылких услад.

Я, будто садовник, гляжу на деревья,

где яблоки, груши, изюмки грудей.

Тут рай ограничен калиткою-дверью.

За нею печали и дряблость людей.

А здесь мифология, праздник иллюзий,

табак и абсент, обнажённый раскрас.

За всем наблюдает невидимый Люций,

который внутри и снаружи всех нас.

Любовный осколок

Коричневым сгустком и зёрнышком кофе,

дробинкой, картечью, осколком, свинцом

ты в сердце застряла, сгрустила мой профиль

и вниз приспустила улыбку, лицо.

От пули засевшей зудит всё и ноет

в так быстро стареющей, битой груди.

Коль вьюга, дожди, непременно до воя

встревоженный орган болит посреди.

Ранением этим мне кровь окисляешь.

Ты – знак ветерана, что чувством пылал.

Ты актом разлуки мне ум отравляешь,

но радуешь тем, что когда-то была…

Гребёнкиной Наталье

Ненужная стойкость

Любимая женщина сердце таранит,

корчует клещами мою доброту,

колючими, грозными ссорами ранит

и пилит основу и ветки в поту,

срывает покровы, как жуткая буря,

бросает вещицы, как злой великан,

стреляет речами, как ядрами, пулей,

меня изгоняет, как ведьма, шаман,

лавиною, селью внезапно так сходит,

шакалит над телом, что мирно иль спит,

и с рельс настроения, творчества сводит

и гробит укором-лопатою быт,

крушит все постройки, мосты и мечтанья,

не просит прощений, бушует, язвит,

воюет отчаянно, с ярым желаньем,

ударом, бессловным уходом грозит…

Да, мне бы уйти, чтоб целее остаться,

но выиграть хочу, потому и терплю!

Да, мне бы ответить войной или сдаться.

Но верный присяге её долюблю!

Татьяне Ромашкиной

Оранжевый глаз

Оранжевый глаз из-под сизого века

над сотней железных ресничек-антенн.

Закат так похож на обзор человека,

который блуждает меж тряпок и стен.

Он смотрит на стёкла, кирпичные джунгли,

на фары, дороги, мосты, катера,

на люд, что разбросан, как мелкие угли,

какие слегка оживляют ветра.

Дивится природе, старинным аллеям,

как кто-то в кого-то любовно проник,

как кто-то в постели угрюмо болеет,

как кто-то, ширнувшись иль выпив, поник.

Чуть алое солнце взирает на вечер,

на чьи-то объятья у окон без штор,

балконный бардак, где коробки и вещи,

на чей-то неслышимый им разговор.

Мутнеющим оком циклоп всё обзорит,

внимая картинкам сего городка.

Везде замечая добро и раздоры,

как рвётся собака из рук, с поводка.

Знакомится с новым и старое помнит.

Не может помочь, хоть страдает народ.

Шпионит за судьбами, тюлями комнат,

за кровлями, створами рам и ворот.

Но взор апельсиновый чуть багровеет,

уже остывает зрачок и кайма.

Пришествием ночи и сумрака веет,

явлением серо-большого бельма…

Непостоянная

Малиновый флёр, что уютно прижался,

соседно, участливо веет во тьме.

И я уже досыта им надышался.

Достаточно много его в глубине.

Он щедро заполнил все лёгкие поры,

насытил изысканно, всё пропитал,

как дождь обливает высокие горы.

И я ему жадно, с излишками внял.

Попался я в русые сети и нитки,

блаженно вдыхая святой аромат,

что так обласкал подгрудинные плитки.

Как юный ковчег отыскал Арарат!

Дурманящий запах вживился умело,

пробравшись теплом между крови и жил

волшебно, корыстно, игриво и спело.

И я его принял, с собой породнил.

И выпустить разом, однажды на волю

так сложно, как будто лишиться нутра!

Но всё же предчую подобную долю

вот-вот накануне рассвета, утра…

Татьяне Дерусовой

Приход городской весны

Бетонные пальмы горят над дорогой,

питаясь лианами ста проводов.

Потомки приматов, что ныне двуноги,