Алёшка Емельянов - Битум

Кожаный месяц

Кожаный месяц во влажной пещере,

где сталактиты жемчужно-светлы,

плавно владеет в умеющей мере

мигом любовным в просторности мглы.

Он проникает то мелко, глубоко,

глядя в ресничные два озерка

и на изгибы то сверху, то сбоку,

ивову крону лаская слегка

девы-природы – владелицы грота,

чей так извилисто камень внутри

трогает серп, чьи наполнены соты

соком, пульсируя в жажде реки,

млечной дорожки, желая излиться,

путь проложить, из себя ток пролив.

Нежно и страстно о стеночки биться

он продолжает до спазма всех жил…

Обиженность

Кварцевый спрут и железные сопла,

с вязкою смесью из пота и слёз.

Кремния пыль, будто кровию тёплой,

в венах ползёт, как шиповия роз.

Крошкой морозною холод спадает,

пеплом присыпав сухие цветы,

мёртвые радости, так и не тает, -

так боль хоронит сырые росты.

И разрастается хищник средь тела,

живь выедая, себя в новь внося,

чтобы уже не дышала, не пела,

и не знавала ответов, спрося…

Высится, ширится – этим теснея

в большем селеньи досадной души

(яро раздутой от горечи, снега).

Окаменяет хозяйку в тиши…

Идея Просвириной Маши

Тьмище

Кофе остывшей золою

вянет в сухом сквозняке,

вязкие крошки смолою

слиплись лепёшкой на дне.

Туч обгорелая вата,

что наклубилась, как пар,

виснет, как тряпка, над садом,

луг оцепив и амбар.

Шарики яблок на ветках,

будто вокруг Новый год,

вишен гирлянды так едко

светятся. Чувств хоровод.

Будто тропу затянуло

жижею чёрной с болот.

Тиной, листвою пахнуло,

мёдом из этих чернот.

Лестница – мама забора,

что на бочок прилегла.

Век аж не видывал вора

старый замок, а стекла

тёмное зеркало блёкнет.

Койка в предвестии нег.

И от тоски сердце ёкнув,

дальше продолжило бег.

Только фитиль папиросы

тьму освещает, горчит…

Может быть, так перворосы

бури страшились, ночи?

Дряхлый шалашик веранды,

будто бы плот на волнах

моря бескрайнего, ада…

Стог сена, будто бы вал

шторма. А я капитаню.

Чуть ум качает табак.

Трапы порожков все тают -

это печальнейший знак

невозвращенья, крушенья,

неприхожденья утра.

И великаны-деревья.

Сотня синонимов драм.

Воют собаки иль волки,

будто чудовища вод.

Тьмище единое колко.

Суша? Река? Небосвод?

Смолкли певучие птицы,

дав волю юрким сверчкам

и мотылькам, думам виться.

Вечер разбит по клочкам,

собран в темнющую кучу,

сравнен в единый цвет, вес.

Краски исчезли в той гуще.

Движется сонный завес…

Деревенская ночь

Язык костра в ночи сияет,

стан, души веток и ветра

ненасыщаемо съедает,

и не боясь с водой ведра.

И чёрный край немного ярче,

какой жуёт зверёк-огонь,

воспламеняясь выше, жарче,

но не касаясь трав и крон.

И оттого вся мрачь теплее.

Отраден чуть прохладный бриз.

И звёзды кажутся белее,

природней вдох и выдох, жизнь!

Здоровьем пышут ароматы,

цветеньем каждый лепесток.

И тут, наверно, есть и клады,

и Бог построил пруд, мосток,

и протоптал сюда дорожку,

и посадил той рощи чащь,

и бросил в пашню перву крошку…

И был сей акт переходящ

на наших предков, нас и внуков…

Наш путь направлен по прямой.

Так пахнет чудом, ночью, луком,

малиной, грушей за спиной,

и плещет хвост красивой рыбы,

что лишь на миг на всё глядит,

испрыгнув из воды с изгибом…

Прекрасна ночь, где я и ты…

Просветлённые

Питаясь лишь необходимым,

с благой молитвою в ответ,

внимая в Дух неоспоримо,

берём бутонами свой свет,

не больше, чем дано начально.

Умерен быт, наряд, улов.

Обряды родов и венчаний

творим у горных куполов.

И отдаём тела землице

лишь той, из коей вышли в жизнь.

Финал полезный. Не пылимся

и не дымим кострами ввысь.

И в нас все истинны поверья,

в умах молитв и букв тома.

И чтоб не рушить лад, деревья,

из камня строим мы дома.

И пьём источник без жадобы,

цветя с цветками наравне.

Внутри луч, вера высшей пробы

и божья сила, как и вне…

Живём одним, беззлобным родом,

с другим соседясь меж судьбой.

Так единимся мы с природой,

самим Создателем, собой…

Блеск в темноте

Завидуя свету, покою в уме,

величью того, кто даёт безвозвратно,

неверцы несут воду, жижу в ведре

к костру его речи, киша многократно,

будителя мух и трудящихся пчёл

на благо хозяйского дома и чрева,

что сахар им в зиму дешевле нашёл,

тряся жадной мышцой, которая слева.

И факелы палят и точат ость вил,

верёвки, чтоб в сноп увязать излученье,

на злобу ту тратя чрезмерие сил,

какие пошли бы на толк и ученье.

Он им, как заснувшему вспышка, гроза.

Уютная тьма примиряет и вяжет.

Сиянье горит и тревожит глаза

тем, что и в безграмотьи, липкою сажей

замазали очи. Им блески, как зло,

что будят и их катаракт размыкают,

куда-то зовя, к первосути основ,

толкают, глаголют, добром языкают…

Пророку не место, иль место во тьме…

Приход завершается казнью, пальбою,

прозрением пары… Все видят во сне

распятую святость бездумной толпою…

Оцеплённый

Звенья, как тягловый грех.

Цепи меня оковали,

свисли, одели, как мех,

холодом жгут и навалом

кости постёсанных плеч,

кожу железной одеждой,

что так сумела прилечь

чуть тяжелее, чем прежде.

И громыхает мой ход

(мне лишь подобное слышно)

снова, трудней новый год,

что прибавляет вес пышно.

Боли роятся копной,

ржавчина в ране кровится.

Коли искупишь дел зной,

в перья металл превратится.

И лишь тогда полетишь

к божьим вселенным поместьям,

грудь распахнув, воспаришь

наиспасительной вестью…

Lambrusco

Шиканье тающей пены

в шорохе летней листвы,

плотно налитые вены

жаждут питья и любви.

Локоны в ласковом ладе

мнёте, их чуть теребя.

Клади и рёбра веранды

дышат ветрами, скрипя.

Полнятся белые кружки

соком пьянящей лозы.

Брызги шипенья – мушки,

острая стружка грозы.

Линза сосуда мерцает.

Блеск пузырящих крупиц.

В ауре рыжей миг тает

магией всех заряниц.

Воздух играется платьем.

Губы мечтательно пьют.

Гладким пороговым камнем

вечер любуется чуть.

Поручень обняли ткани.

Нежно струится нектар,

и все невидные грани

он наполняет, как дар.

Озеро, сельские нивы…

Первая встреча из встреч…

Бриз, как мальчишка игривый,

вдруг оттолкнул влаги течь.

Капелька выпала к краю,

плавно направившись вниз,

ровно, медово стекая

тропкой прозрачной. Зернист

пенки клубящий надсадок.