Алёшка Емельянов - 505

Рождение

В преддверьи таинства рожденья,

я знаю, трудно так дышать.

Как после ночи пробужденье

приходит, вдохами пыша.

Как между штор парчи и фетра,

плывётся и?з дому долой

к рассвету, оставляя недра,

омывшись тёплою водой.

И изо тьмы выходишь в космос,

где птичьих песен голоса,

лучи так радуются росам,

и в ветре вьются волоса.

А за стена?ми кони скачут,

цветы, печали, низ и высь…

Эй, отворяй, крича и плача,

ворота розовые в жизнь!

На свет выныривай, порхая,

одевшись в жилы и года,

вдыхая вновь и выдыхая,

твори везде жизнь, и всегда!

Предложение

Пурпурные юные щёки

так ярко цветут на лице,

как спело-малиновым соком,

увидев подарок в ларце,

сияющий так драгоценно

средь бархатных стенок его.

А волос коричнево-пенный

клубился кудряво, легко.

Согласия ждущий в уюте

он, трепетной дрожи руки,

и ждущий прекрасной минуты,

листает секунды-листки.

Он тихий, такой одинокий,

сулящий единство собой,

даримый, дарящий, стобокий,

и нежно гранёный резьбой.

В лучах он играется света,

сиянья добавив к теплу.

И он в ожиданьи ответа

вмиг замер в любовном пылу…

Зверь

Призывный рык издав слышнее,

раздев всю пасть до белизны

клыков, и шерсть подняв пышнее,

я рву тела, дух, что грязны.

Сминая шкуры, жилы, кости,

лес санитарю от врагов,

срезая их устами злости

от лап до рёбер, глаз, рогов.

Могилю тут же их нападки

и противленье, дикий рёв.

И их уже дыханья гладки,

как шеи колотых коров.

Трава слюны напьётся, крови,

как битвой я напился всласть.

Ах, как бы мне от смены новой

однажды в зубы не попасть!?

Казахстан

В степи и серости, удушьи

травою вялой, пылью дней

глаголит поле от засушья.

Беда всё суше и длинней.

Тут сохнут стебли одичало,

и зверь умолк у борозды

ручья былого. Остры жала

кустов. Песок поел следы.

Пруды окопами все стали.

Оскрипли голос, дверь, окно.

Ветра бельё в узлы связали,

степи разгладив полотно.

Среди камней самумы сеют

песчинки в поры на поля.

Среди бездождья, суховея

кротом беременна земля.

И лишь она одна рожает,

но всё слепых, да и немых.

Светило живь всю выжигает,

творя из нас одних, седых.

Изрублен лес лучами солнца.

И колос тянет ввысь ковыль.

Иными "адом" всё зовётся,

а нами – "раем, где лишь пыль".

Пастух

Терпя пастуший долг, потуги,

палящий жар из синевы,

водой омытую округу,

примерил я судьбу вдовы:

лишился дела и молочья,

с кнутом в мазутовой руке.

А пуха смазанные клочья

плывут торосами в реке.

Следы кровавые печатью

легли, теряясь, от меня.

Клыки капелию за гатью

залили кровью святость дня.

Цветы ещё аллее стали,

а я бедней на пять голов,

что блея, даже воя, звали

спасти от голода волков.

В сырой траве звонче?е звуки.

Но слуха глушь липка, темна.

Запомню их с виной и мукой

живые сердцу имена.

Самопожертвование

Ища огонь, отринув воду;

даря подмогу всем хромым;

шагая мимо леса, брода;

и вторя то, что я любим;

о травах, облаке заботясь

и обо всех, чей скуден ум;

с врагами и богами ссорясь,

не набирая войск и сумм;

даря, дарясь и торжествуя

уменьем дать и не просить;

и пред глухими повествуя

о всём уменьи слушать, жить;

за вдов помеченных печалью

прося, трудясь, и их храня;

и не тавру?я злой печатью

рабов; царящих не браня;

вещая словом среди суши

и кучи, где червя?т ужи;

и выступая за вседушье,

я сам остался без души.

Авианалёт

Меж оспин луж огни проказы,

дымятся струпья всех руин,

капель напалма, душат газы,

но битый город ещё жив.

И живы в норах змеи, мыши,

и люди, что равны им всем.

А смерть глядит в просветы крыши,

как раньше Бог на свой Эдем.

Окно роняет вновь осколки.

Водой плюёт из рваных труб

горящий дом, съедая полки,

траву? волос, кусок из губ,

из губ умерших, звавших Бога.

На звук молитв летел снаряд.

Горела жизнь и бант, дорога

и чей-то свадебный наряд.

Тревога била… запоздало,

и ног бегущих бег хрустел,

война шумела, злом хлестала,

но город жив, не опустел!

Ссылка

Безводье под мостами,

и солнца будто нет.

Стихи твои листаю.

Теперь они – мой свет.

И в памяти бриз веет

твоих кудрявых косм.

Тоска же слёзы сеет

осколочками рос.

Сырая пустошь. Осень.

Завесил высь туман.

И месяцев уж восемь

я твой не видел стан.

И тут я в наказанье.

Мне небо застит дым.

Разлука – истязанье

любовным, молодым.

И тут я, будто в кельи,

с одним окошком в мир.

В блокнотах бель и мели,

а где-то явно пир.

Лишь ночь и захолустье.

Колодцы, сны сухи.

Я о тебе, искусстве

не помню ни строки.

Да как всё это помнить,

когда вокруг ветра

повыдули наёмно

весь цвет из янтаря?

Но кончится всё это.

Не вечен ссылок срок.

И с крошкой искр летом

вернусь на твой порог,

напьюсь любви и мёда,

чернилами нальюсь!

Дыша родной погодой,

я снова в жизнь влюблюсь!

Татьяне Ромашкиной

Ностальгия

Бессонница ведьмует.

И нет, увы, вакцин

от памяти, что будет

терзать среди руин.

И тени беспокойно

лежат на ткани льна.

И ночь густа, застойна.

Копилка дум полна.

Все вещи одиноки,

отдельны и грубы.

Луна так однооко

глядит из-за трубы.

И тьмы крепка плотина,

и дум горче?е сок.

Спасение от сплина -

петля, стрельба в висок.

И дым кислей, сине?е

средь очереди дней.

Чем боль в груди сильнее,

то тем она родней.

И память тем грузнее,

ведёт главу ко дну.

Тоска всё зеленее,

и клонит взор ко сну.

Отдельность

Тут каждый отдельный до горя.

Лишь тени, касаясь теней,

сливаются в тёмное море

повыросших в камни детей.

Шагают, молчат, как записки,

когда все их кожны тела

иль мраморны их обелиски,

где нету уж больше тепла.

Пустынным кустом или лесом

ветвятся, чуть трогая ветвь

соседнего древа. Но весом

не чуют взаимный ответ.

Иных сторонятся от страха

заразных паршою, сухих.

Лишь после пожжения, краха

они докоснутся других,

впитаются в корни и стволья,

и ветви, листву и плоды,

лишив одиноческой боли,

заселят совместьем сады.

Лесной домик

Вдали от великих высоток

мой домик, как келья, стоит.

Ручей дум меж норок и сопок

путь торит, не точит гранит.

Так тихо. И крыша с навесом

бревенчатый запах хранит.

И шторятся окна завесой.

И чайная кружка дымит.

И яблоки спеют так пряно.

И луч по груди бороздит.

То жёлто, то бело, румяно