Алёшка Емельянов - Перемена погоды

Гуляющий шорох по травам, кустам,

как будто чешуйки огромного змея,

чтоб ползает тайно по разным местам

и дышит чуть влажно, порой суховеем.

Невидимый зверь колыхает листву,

шурша по коре и песчинкам боками,

опять огибая дома за версту,

сюда возвращаясь, побыв за стогами.

Прохладная мистика, сила вокруг

блуждает совсем по-хозяйски, без страха,

тревожит глаза и поджилки, и слух,

пугает дыханьями, бризом и взмахом.

Сквозняк беспокоит заборную клеть,

касаясь за ветки, как будто игрушки.

Наверное, это прозрачная смерть,

какая крадётся, чтоб выкрасть все души…

Опять прокажённые виды…

Плевки, маслянистая грязь.

Людишки – блошиные гниды.

Пыль лезет в замыленный глаз.

Второму же оку, живому,

видны все противности дней,

в кустах нечистоты, разломы,

тоска, колыханья теней.

Вокруг лишь раздоры, неблагость,

раскрошенность судеб, дорог,

собачьи фекалии, пакость,

над мусором, крышами смог.

Вдали перебранка алкашек.

Осколки бутылок меж луж.

Прокуренный голос милашки.

И чей-то заблёванный муж.

У стройки грызутся собаки

на радость угрюмым жлобам.

Заборы в рисунках и ссаках.

Пакеты подпёрты к столбам.

Повсюду обёртки, покрышки.

Оборваны в чашах цветы.

Раздавлены голуби, мышки.

Потёртые локти, зады.

На лицах унынье и тучи.

В одеждах скопления пуз.

Быть может, и я, тут идущий,

кому-то скотиной кажусь…

Таких губ питательных, сладких

и вкусных грудей, и начал,

и ног гимнастических, гладких

давно-предавно не встречал!

Такой легкодумной принцессы,

чья гибкость и радость добры,

чей волос, как роза Comtesse,

не знал я до этой поры!

Не верю, что рядом со мною

в густом полумраке, у штор,

колышемся страстной волною,

то ритмами бури, то гор.

Вдвоём в возлежании нежном,

в едином сплетении тем.

В раю розовато-промежном

находится стойкий Эдем.

И два этих чуда сочатся,

как речка с живым озерцом,

что влагами будут меняться,

играясь пред самым венцом.

Вот чувствую мягкие спазмы,

исполнив сюжетный засов,

пульсацию жил при оргазме,

как тиканье старых часов…

Просвириной Маше

Путь выстлан широким лучом,

положенным прямо на сцену,

на подиум серым огнём,

что вносит в сюжет перемены.

Та лента лежит меж теней,

как лунная тропка, дорожка.

Красотка крадётся по ней,

как очень породная кошка.

Смотрю на изгибы, кайму,

на ленты, овальную розу.

Сегодня её накормлю

монетно-червонным разбросом.

Милейшая кошечка, сласть

охотника вновь интригует,

совсем не боится пропасть

и снова открыто флиртует.

Во всём так гибка и вольна,

распахнута и откровенна.

Любовною лаской больна -

дарует всё, что сокровенно.

Шагает, кружится, ползёт,

играя с фонарным узором.

Я с нею сегодня, как мот,

повязанный общим позором…

Полине Ъ.

Публичные дивы смешливы и страстны,

прямы, экспрессивны, тоскливы чуть-чуть,

лукавы, кокетливы и гривуазны,

избравшие тёмный, танцующий путь.

Сначала они лишь смотреть позволяют,

затем прикасаться, поить их вином,

потом в тайный список "приват" добавляют,

а после играют с чуть сильным огнём.

Уже и коньячные краски вбирают,

питаясь дымами из трубчатых ваз,

поздней на купюры, инстинкт напирают,

совсем не сводя всё наглеющих глаз.

В течение ночи прилипнуть стремятся

и высосать всё, как желающий спрут,

разжечь полыхание страсти, отдаться,

всё начав от сотни, а после взять пуд.

Одна уже к шее, груди и ланитам

легко допускает цепляния уст,

желая ласканий, быть малость побитой,

мечтая, дрожа, как сиреневый куст.

И вот уж шлепки розовеют на радость.

Снимаются сбруя, чулочный нейлон.

Недавно она от касаний смущалась,

как вот уже ты проникаешь в неё…

Полине Ъ.

Ты, барин – тиран, узурпатор рабочих,

отнявший права и свободы, и честь,

делец и философ воистину склочный.

Мы свергнем тебя, за идею взяв месть.

Ты – баловень жизни и самоуправщик,

сынок дворянина, в чьих лапах руда.

В руках твоих, о, нувориш и захватчик,

все залежи, прибыли, средства труда.

Обломовский быт твой противен трудяге,

который гнёт спину и мажется в грязь.

Пока наслаждайся, лентяй, скупердяга!

Однажды, закончится всё это враз!

Мы вовсе не твари и не нищедумцы,

как хочешь ты думать во имя всех скреп.

И вскоре все рты наши, как плоскогубцы,

разрушат гнетущую, длинную цепь…

Арену Ананяну

В душистой и кремовой лаве вулкан,

под листьями штор и полотнами ночи -

мне равный по росту, душе великан

усладу, искусство искусно пророчит.

Он женского пола, как Ева, Лилит,

не ведавший злобы, печалей и родов.

Вовсю наслаждаюсь, как дева парит,

величием девственно-доброй природы.

Корона с фатой, неименье оков

и бусинка родинки с левого края,

три фиговых листика, стебли вьюнков

литое изящество, стать украшают.

Обзор загорелый, горчичный слегка

глаза согревает бесценным сияньем.

Роскошная видимость злата мягка,

какая во мне раскрывает желанья…

Полине Ъ.

Чудные блюстители дикой морали,

хранители девственных, майских начал,

какие страстями себя не марали,

какие не знают, как в паре кончать,

нашлись наконец-то, увидев друг друга,

а после десятков свиданий, час,

чудачная пара, как пара супругов,

пришли сотворить ожидаемый час.

Им вдруг захотелось отринуть терпенья,

снять путы безбрачия, что велики,

и совокупиться, достичь пробужденья

и кончить в соитьи, а не от руки.

И с этим они приступили к деянью,

на тесном диване едва поместясь.

Свершив обнажения, ласки, вдеванье,

неловко отправились в сочную связь.

Сердечные мышцы, не выдержав счастья,

увы, не сдержались в потоке любви,

и выстрел сразил их дуплетом, несчастьем,

дуэтом поникли, как два vis-a-vis…

И вот на больничной, мигающей грядке

лежат, как герои, при свете лучей

искатели истинных чувств средь упадка,

похожие прямо на двух овощей…

Мораль такова, что всему своё время:

играть, веселиться, жениться, рожать…

Иначе потом восполнять это – бремя,

и можно от гонки такой пострадать…

Средь гильз, побеждённой охраны