Алёшка Емельянов - Перемена погоды

какое дала нам судьба.

А всюду цветные картинки,

костров расчищающих дым.

Мы – два ясновласых на снимке,

который потом удалим…

Просвириной Маше

Тоска, как лягушка, в болотной груди,

как будто прилипла к ладони кувшинки,

средь острой осоки вещает, нудит

и ловит комариков – капли-слезинки.

Вздувается тучно и слизью смердит,

на грустных дрожжах набирается роста.

Как глиняный уголь так жирно сидит,

как камень зелёный, что тонет в компосте.

Как клубень картофельный, преющий днём,

как гниль и глазастая живность в затоне,

как мокрая редька на грязи сырой,

как липкая мерзость средь сорных газонов.

Живущая в старице водной глуши,

в стоячей трясине вкушает кислоты.

Ах, где же та цапля – спаситель души,

что эту ужасную живность проглотит?

От мягоньких пяточек миленьких стоп,

и вверх поднимаясь до икр и чресл,

до устья, где очень округлая попь,

до места, что мнёт раздвоением кресла,

до капли изюма, до гладкой спины,

до рук, локотков и концов маникюра,

до млечно-медовой, густой пелены,

до плеч бархатистых, из ноток велюра,

поздней, повернув, дивный ракурс сменив,

стремясь так до чрева, до шеи и лика

от самого низа и выбритых нив,

от каждой узорчато-женской улики,

от вкусненьких пальчиков гладеньких ног

до сочной бороздки, до персей, двух чашек,

слегка оголив подтекающий рог,

мечтаю Вас вылизать, скромная Маша!

Просвириной Маше

Ты – самочка кролика млечного цвета.

Люблю целовать, гладить и обнимать,

особенно, если метель вьёт с обеда,

когда нет желанья постель покидать.

Игрушка поэта с пуховым начёсом,

со зреньем небесным, как чистая высь,

с порою прохладным иль тёпленьким носом,

с игривой походкой, что радует низ.

Фруктовая лакомка с чайным уклоном.

Забавный зверёк, что чарует в тиши,

всегда говорящий, с приятнейшим тоном,

чьи лапки, повадки всегда хороши.

Ты – дивная особь, почти полузайка

в расчёсанном, чистом и ровном меху.

С тобой я без маски, корысти, утайки.

Ты – лучший питомец на этом веку!

Просвириной Маше

Хоть нет тебя рядом средь дна и вершин,

но бродят во мне уже месяц десятый

от стоп до пупка, до макушки, души

фантомные пазлы приятных объятий…

Чужды этажи и народы, дела!

А внутренний призрак роднее и ближе.

Он ищет твой дух, что с собой увела,

который в тебе так неведомо дышит.

Все гроздья шиповника – время с тобой.

А всё остальное – листва и колючки.

Весь город – густой и пустой сухостой,

все люди, как куклы, а улицы – кучки.

Лишь ты тут душевница, светлый массив,

наследница рода святых мукомолов,

чей мельничный стаж так велик на Руси.

Ты – истина в этой стране брехословов!

Поныне блуждает во мне лёгкий свет,

а аура гаснет и ищет ответность,

знакомое тело, любимый портрет.

Но где-то вдали убежавшая нежность.

Во снах ты со мной, и порой до утра,

нагая и в платье, под солнцем созревшим.

Тебя не хочу изгонять из нутра,

ведь я и без этого истинно грешен…

Просвириной Маше

Хочу тебя видеть своею женой

и светом твоим до седин заражаться,

а после стать самою яркой звездой,

чтоб в водах, глазах, зеркалах отражаться!

А ты станешь дальше цвести средь высот,

как Ева, праматерь иль мама Иисуса.

Народы прозреют, ум храмы снесёт,

уверовав в чудо твоё и искусство.

Весь клир отречётся от идолов, книг,

направив к тебе разноцветные очи.

И в этот едино-прозренческий миг

все лица, иконы вдруг замироточат!

К тебе двинут хаджи, буддистский поток

и шествия к солнцу и новой Пальмире,

как к лучшей святыне, что выдал всем Бог,

к премудрой царице, наставнице мира!

И ты будешь править всем шаром Земли.

А я тебе сверху сверкать среди теми,

как дальне-далёкие звёзды-угли,

взирая на божью посланницу с геммой…

Просвириной Маше

Уродливый город, противные люди,

дымящие трубки машин, сигарет,

вставные, обвисшие женские груди,

надутые губы, несущие бред,

и взрослая ругань, несчастные взгляды,

шаги раскоряченных шлюшек и жён,

бабули в каких-то цыганских нарядах,

бродячая живность, тоска со сторон,

мамаши и детские вопли и крики,

потёртые стены, дорожная грязь,

окружные виды, как пытки и пики,

на тропах осенних зернистая мазь,

старинные образы частных владений,

набитые мусорки, серость и муть,

бессмыслица дней и поток заблуждений,

сырые просторы, привычнейший путь,

холодный неон, безучастные толпы,

поток музыкально-гремящих авто,

любовно-общинные ссоры, расколы,

молчания, кашли, нерадости ртов,

высокие здания, низкие нравы,

труды изворотливых дев и дельцов,

места, потерявшие силу и славу…

Хочу я смотреть на твоё лишь лицо!

Просвириной Маше

Вся жизнь – нецензурная свалка отходов,

суммарный итог предыдущих жильцов.

Домашнее свинство людских обиходов

вживляется в новых невест и юнцов.

Пейзаж дополняют блевотные кляксы,

с утра уже пьяная, ржущая рать.

Бежит за хозяйкой блестящая такса,

а дочка за мамой, какой наплевать.

Промокшие крысы бегут под киоски.

Собаки худые мусолят мослы.

Не женщины тут, а болтливые соски.

Совсем не мужчины, а пьянь и ослы.

Подвальные ниши зашиты картоном.

Закрыт, перестроен мой прежний детсад.

На стройке завоз арматуры, бетона.

Роддом выпускает две пары в сей ад.

Иные ж девицы разводятся вскоре,

не зная, что делать в составе сети,

неся этим актом разлуки и горе,

крушение грёз, института семьи.

Сентябрьский дождь угнетает идеи.

Сырые газоны, асфальты и кров.

Одежды, как серо-графитные тени,

в которых томятся овалы голов.

От этих ветров злополучных шатает,

ведь вся эта пакость мне лезет в глаза.

И будущность города очень пугает,

и взгляд разжижает большая слеза…

Из крана вода очень хлорного свойства.

Вино из бутылок – смесь красок, спиртов.

От сока в пакетах в желудке расстройства.

Нет влаги хороших, добротных сортов.

От пива, коктейлей, абсента икота,

от водочных каплей так больно виску,

от жгуче-палёных настоек лишь рвота.

Вино и коньяк будоражат тоску.

Чай стал неприятным, а кофе привычным.

Кефир застаёт неприятно в метро.

А мёд стал слащавым, простым и обычным.

Ничто не ласкает живое нутро.

Источник лишь твой ароматен и вкусен.