Алёшка Емельянов - Перемена погоды

Просвириной Маше

Из черепа тонкие, гибкие нити,

густой серпентарий, где змеи, ужи,

какие корявы, ветвисты, несыты,

какие растут из ума и души.

Быть может, питаются тьмой и тенями,

кружа самовольно, безлично паря,

ссыхаются в комья, клоки под лучами,

расчёске уже неподвластны средь дня.

Немытые лохмы в просаленных формах,

спирали из сажи и масла с песком

являют собою отвратную норму,

качаясь над сводом спины, над виском.

Всё это – обломки волосьев и лыко,

антенны, верёвки, кустистый развес

иль корни, ботва крупной ягоды – лика.

Под ними пророк иль Господь, или бес.

Линялые, драные, мятые космы,

как старая пакля, в которой все львы,

свисают так липко и вяло, и грозно

с великой, дурной иль святой головы…

Не лица, а злобные, мятые маски

плюют на пороги, углы бутиков.

И в шапках, как воины в потасканных касках,

бомбят эти замки буржуйских родов.

Стучат о ступени старинною тростью,

как пиками бьют о красивый гранит,

так крошат настил, обивая отмостки,

тем портят цветной, совершеннейший вид.

Герои царапают стойки, фасады,

кляня вороватость, наживу и стать,

вовсю ненавидя узоры, оклады

и их капиталы, нечестную власть.

Бойцы-стариканы злорадно так дышат,

бросают огрызки, окурки к дверям,

советским бунтарством багряно так пышут

и пилят когтями все поручни зря.

Заходят и ропщут о месте нерусском,

бубнят о бездушности этих красот,

и с видом угрюмым, глядением тусклым

взирают воинственно между широт.

Медвежьей походкой качают корабль,

толкают плечами борта или трап,

виня во всех бедах матросов и табель,

что каждый слуга тут – потомственный раб.

Повстанцы завистливо смотрят на зданья,

их рушат по крошке средь лета, снегов

и ждут торжества братства и созиданья.

Но чинят враги свои крепости вновь…

Собаки, как волки, а кошки, как тигры -

совсем озверели средь голода, льда.

Уже не играют их поросли в игры.

Вокруг много снега и вьюжного льна.

Холодный декабрь так адски ужасен.

Ветра пробирают до мозга костей.

И каждый час дик и безумен, опасен,

несёт только смерть, обмерзанье частей.

На зимнем вулкане, парующей кочке,

решётчатом диске, почти островке

лежу, согреваюсь клубком, одиночно

и жмурюсь от колких снежинок в тоске.

Однажды жерло тепловое взорвётся,

подбросит монету до райских дверей.

На том чугуне весь мой дух вознесётся

до места на небе, где много зверей…

Всеместный Эдем меня встретит уютом,

где будет так сытно и лето кругом.

И там я возрадуюсь свету и чуду

и встречусь с земным своим другом – котом…

Коль в лунку бросают зерно или клубень,

тогда вырастают культуры, сады.

А спермии сеют в постелях и клубах,

и так появляются дети-цветы.

От слова рождается ссора иль ода,

тогда и кустится, ветвится процесс

в любую погоду средь часа и года.

Всему агроном – ангелок или бес.

Когда ж в котлован вдруг кирпичик кидают,

растут небоскрёбы, как луг, сорняки.

При этом лачуг своих не покидают

бедняцкие семьи, скопцы, старики.

Так город крупнеет и ширится всюду,

с утра до заката рабочего дня.

И эту бетонно-стеклянную груду

с тоской подасфальтною держит земля…

О, пышноволосое, тёплое чудо!

Примерная дива в купюрных мечтах.

Зазноба со стойкой и бархатной грудью,

что в сетчатых скобках, прилипших вещах.

Забавница милая, ангел любезный

в атласных подвязках и лентах сухих,

со стогом соломенным и легковесным,

собой развевает живые духи.

Кудрявоголовая, мягкая ярка.

Знаток прикасаний и песен, и мод.

Укромноголосая, будто подарок,

чей вкрадчивый голос, как липовый мёд.

Мне льстит это зрелище, что распрекрасно!

Изгибы манящи, хоть грешен их вид.

Я в этом спектакле участник всевластный,

калиф, что на час от печалей укрыт…

Полине Ъ.

Шагаю вдоль тёмных, подлунных покроев,

мотая свой клетчатый шарф поплотней.

Снежинки порхают бриллиантовым роем,

ложась на прохладу графитных теней.

Снежок не засыплет и не обесцветит

все эти накладки от древ и домов.

На них фонари многосолнечно светят,

как посохи старцев, друидов, отцов.

Сугробы – почти карамель, что застыла,

стекая с деревьев в наземную жизнь;

оплавленность, творог иль пенное мыло,

как будто б их белые листья слились.

Все белые кучи – вулканы и сопки,

а ветки – дымы, что зависли в зиме,

что в сильном морозе колючи и ломки,

что скрипло мне машут в большой полутьме.

Петляю по скользи, хрустящему снегу,

меж пышных наносов, бугров, мерзлоты,

в какой-то январской и истинной неге,

мечтая войти в кров, где ужин и ты…

Но это несбыточный рай и надежды.

Душа домурчала и в лето ушла.

Теперь ты уже не со мною, как прежде.

А впрочем, моей и тогда не была…

Просвириной Маше

Герой двух боёв с монархистским движеньем,

с большим пистолетом в чудной кобуре,

читает Устав о багровых свершеньях,

о вражеских полчищах, нужной борьбе.

Дурной горлопан со значком и в фуражке,

и в кожаном, драном плаще средь широт

кричит новобранцам о знаке – отмашке,

какая погонит в атаку вот-вот…

Гремит агитатор, клеймит супостата,

сходя на базарную ругань и мат.

Шумит о предательстве друга и брата,

чья дурость несёт всей России разлад.

Повсюду согласье с речами, приказом,

решимость ударить, убить и отнять,

и вылечить мир от буржуйской проказы,

историю прежнюю оклеветать.

Собрав всех солдат в ужасающем скопе,

твердя нам о долге, подняв флага жердь,

он нас обрекает на взрывы, окопы,

на братоубийства, досрочную смерть…

По залу, диванам, стаканам, костюму

блуждают цветастые тени, лучи,

огни шаловливые, дым чуть угрюмый,

как будто прожекторы, ленты, мечи.

В пустой атмосфере богато и чинно.

Сюжетные танцы в глуши потайной.

И жажда любви – всему первопричина.

Пусть страсть – это акт лестный и покупной.

В тумане сухом нагота и движенья,

прогибы, телесные флирты, дары

во имя игры и монет, предвкушенья,

для общего блага и парной игры.

Здесь выиграют двое: и гость, и хозяйка,

изведав коньячно-греховную связь.

Но коль испарится купюрная стайка,

то дева исчезнет в межшторочный лаз.