Алёшка Емельянов - Перемена погоды

Лишь смерть помогает исправить уродства…

Так хочется тронуть губами отметку -

сухой и коричневый, гладенький плод,

что снят с виноградной, изысканной ветки

в какой-то святой, урожайшейший год!

Наверное, это печать Афродиты

иль метка Афины, вошедшая в бель,

иль проба, что в гладь драгоценности набита,

иль след от амурной стрелы, что не в цель,

красивая форма смолы с малых порций,

господняя марка для пропуска в рай,

овальная точка с пера стихотворца,

таинственный иверень, выбравший край.

Чудесная капля, застывшая благом,

магнитит мой взор и другое, дразня.

Желаю когда-то облить её влагой,

что будет пульсировать в центре меня…

Елене Тукаловой

От вида её – три оргазма в секунду,

аж ночью я глаз не хочу закрывать!

Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.

С ней рядом мне хочется петь и писать!

Она, будто лампочка под абажуром,

что светит в ночи над листом со стихом.

Всегда оживляет мой облик понурый,

как вечное солнце, луна за окном.

Её электричество – дар благодатный,

какой освещает и греет в миру,

к какому всегда отношусь благодарно,

какой мне приятен в мороз и жару.

В меня проникают лучи её света.

Тантрический шарм обнимает вязь строк.

Синхронная с чудом, добром, многоцветом.

Она – моя лампа, что выковал Бог.

Просвириной Маше

Распарена грудь электрической грелкой.

Простудные ноты с бессилием в такт.

А градусник стал огневою горелкой.

В жарующем черепе мятый бардак.

Потеряна форма точёной фигуры,

как лёд, что растаял под солнцем златым.

Колышется стойкость в пути до микстуры.

Внутри беспокойство, больные лады.

Скопления слизи и жижи, мокроты

среди потребления чая, воды.

Беснуется кашель до спазмов и рвоты,

до хрипа, невроза, дурной глухоты.

Дурное удушье среди воспаленья.

И текст завещанья в больной голове.

Усталость от хвори, озноба, горенья.

Ах, как бы дожить до утра в темноте…

Ущербные дети ужаснейших взрослых -

дурные личинки в несчастном миру -

бытуют совместно иль брошенно, косно

в бескнижьи и бедности, мате, жиру.

Детишки кричат так за утренней дверью,

что мать закрывает, в рассвет уходя.

Они, как квартирные, малые звери,

каким предстоит вот такое года…

И так до заката сидят возле входа,

как зайцы в капкане, что слёзно ревут,

зовя бессознательно плачем с икотой

бездушную иль одинокую суть.

Рождённые в браке, по воле бутылок,

по дури, согласью, молчанью дельцов.

Живущие в грусти и с битым затылком

от рук их мамаш и подпитых отцов.

Они – это новая поросль граждан,

что бита, изранена в тюрьмах семей,

в себя занырнувшая с горем, без жажды,

где сотни крючков и грузил, и теней.

Беснуются рядом с безумным родившим,

слегка понимая, что что-то не так…

Пример им – беспутцы с умом забродившим.

И глум разрастается в истинный рак.

Под взорами мам и папаш, одиночья

иль ленного отчима, что будто яд.

Их души – пустоты и трещины, клочья.

Они ж повзрослеют и всем отомстят…

Гнусное зрелище до отвращенья,

будто бы пир тут пираний иль мух!

В зале творится процесс насыщенья

жадных, вовек ненасытнейших шлюх.

Глотки толкают напитки и пищу.

Сумки утроб всё вбирают в себя.

Словно толпа из голодных и нищих

кинулась к яствам, зубами скрипя.

Жрут и глотают меню и резервы.

Будто бы крысы в помойке большой

или шакалы над тушею жертвы,

жор проявляют в таверне кривой.

Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,

ржут и поют уже наперебой,

полнятся смесями, жирною ношей.

Это застолье оплатят собой…

Жуткое место, где скопище роков,

сотни солдат, моряков, торгашей.

Дверь закрывая, стоя у порога,

дух вывожу прочь отсюда взашей…

Вокруг созиданье густой суеты,

сгоревший бензин, вылетающий дымом.

Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.

Печаль так болотиста, неотвратима.

Везде карнавально мелькают огни,

уставшие лица, дыханья, походки,

которые рухнут, лишь только толкни.

От этих сюжетов мне хочется водки.

Большой муравейник, где каждый – боец,

но чьё умиранье толпа не заметит.

Для всех предначертан единый конец.

Когда же он будет – никто не ответит.

Вдыхаю всю смесь из бесед и одежд

и мчусь на колёсах среди пассажиров

(безумцев, ханжей, стариков и невежд),

закрыв громкой музыкой мелкие дыры.

В окне лишь осколки людских полулиц,

обрывки историй, рекламные краски.

Поездка – какой-то безумнейший блиц,

в который играю без ража, опаски.

А жидкость в глазах между явью, зрачком,

как будто мозоль, что ничто не излечит.

С огромной округой живу я молчком.

Огромнейший город с рожденья калечит…

Однажды меня он в могилу сведёт,

закончив трагедию, фарс и сатиру.

Пока же я жив и веду мыслей счёт,

глаза закрывая, я шторюсь от мира…

Не важно, что ты обретаешь морщинки.

Ты так же желанна, и даже сильней!

Пускай появляются нити-сединки.

Ведь это красиво и нравится мне!

Пусть искорки иль паутинки мелькают

у глаз, уголков мандариновых уст.

Они ещё больше меня соблазняют,

щедрей разжигают пылания чувств!

На твой новый облик и опытный образ,

на вольность и мудрость, и взрослую стать

смелей направляется кожаный компас,

встаёт и твердеет мой стержень, как сталь.

Духовный пожар и покой вперемешку

владеют вселюбящим, полным умом,

и я в короля превращаюсь из пешки,

когда наслаждаюсь я бежевым льном.

Мы все получаем узоры от жизни…

Так было до нас, и при нас будет так!

Чего ещё время в нас только ни впрыснет!

Но ты станешь лучше, как лучший коньяк!

Просвириной Маше

Память – поток будоражащей силы,

что угрожает спокойствию дум,

что напрягает нейроны и жилы,

что огрустняет стареющий ум.

Память – невидимый список событий,

как картотека промчавшихся лет

или словарик измятый, побитый,

не содержащий уж точный ответ.

Память – запасник, где ролики, кадры,

или блокнот с именами людей,

схемы былого, где пряники, ядра,

смета с покупками чувств и вещей.

Память – могильник времён и мечтаний,

склеп из умерших, погибших, живых,

склад для простреленных крыльев, желаний,

будто бытовка, чердак для былых.

Память – подвал, где прохладно и сыро,

где консервация в красках любых,