Алёшка Емельянов - Перемена погоды

ворох из клубней и баночки с жиром,

и где замок от голодных, чужих.

Память – раёк, где бывает уютно,

будто в постели, у речки ничьей,

или сам ад среди шторма, в каюте,

иль инквизиция в сто палачей.

Память – отстойник и свалка отходов,

будто обломки в овальном саду,

части в округлой ограде, обводе,

что догниют в равнодушном гробу…

В стальных коробах убиенные парни,

отдавшие жизни за чью-то страну,

за чьи-то идеи и дачные арки,

майоров, не знающих боль и вину.

Пеналы запрятали школьников прежних.

Несут самолёты изрезанный брак -

худых, насвинцованных, каменных лежней.

Они, как летучий тюремный барак.

Ребята могли изменить всю планету

строками, сохою, ключом, молотком!

Но выдало лето в Кабул по билету.

И вот они схожи с густым молоком.

Любой источает покой, единенье,

чей искренний подвиг Геракла затмил!

Любому воздастся от власти забвенье,

бесплатная яма, сокрытие жил…

С таким я лечу, угодивши под крышку.

Он пахнет славянством и порохом, сном.

Взираю на тьму, очертанья парнишки.

Я – узник, букашка в краю неродном.

Заместо наград пулевые сплетенья,

а в кружке желудка – белёсый пакет,

несущий кому-то дурман и забвенье,

кому-то богатство на тысячу лет.

Герой упакован в железные стенки,

в металл без огранки, обшивки и проб,

который обжал нежурчащие венки.

От Родины памятник – цинковый гроб.

Уста проститутки, как алые слизни.

Измятые космы, как сено в буран.

Они придают только факт дешевизны,

какую захочет лишь драный баран.

Понурые глазки, ленивые жесты.

Нательные тряпки, как дачный халат.

Не важны ей судьбы, задверные вести.

Внутри неё яма, беспутство и ад.

Над плотью бессильны укоры, вериги.

Моральные скрепы разжаты давно.

Опорой столу – все уставы и книги.

Рассвет её вновь причащает вином.

Широкие взгляды её к окруженью

видны из-за щёлок опухших очей,

что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.

Мадам восседает без дел и речей.

Потасканный образ тупой потаскухи,

украшенной синими бланшами, хной.

И к ней подлетают барыги и мухи,

учуяв доступность, родной перегной.

Деваха какого-то затхлого сорта,

табачно, гашишно и винно смердит.

Наверное, были десятки абортов

и парочка выбл*дков дома сидит…

Она из сиротского дома, приюта?

Иль как к ней относится выведший род?

Пожалуй, останусь в бордельной каюте,

ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд…

Худая поганка с больным залипаньем,

высоко-горбатая, будто бы столб,

мозолит моё золотое вниманье,

что ценно на сотни каратов и проб.

Он в тёртых штанинах посмертного цвета,

в кольчужной накидке из шерсти густой

взирает на город в последствиях лета

и чешет щетину – чудной сухостой.

Пронырливый вид и хитрющие очи,

и лисий, шакалий иль волчий оскал,

что дурь и опасность окраине прочат,

создав содрогание жил и накал.

Суставы-шарниры дурных механизмов,

готовых к боксёрству, погоне, броску,

давно характерны сему организму,

подвластному борзо-дурному виску.

Горчичные пальцы в табачных ожогах,

а выше узоры размытых чернил,

шныряют в рисунках молчащего Бога,

что синью подплечно, нагрудно застыл.

Заядлая дурость, тюремные нравы.

Осанка, как срущий, сутулый кобель.

Смотря на вечерние, мирные главы,

двуглазьем хмельным ищет слабую цель…

В тебе вековые страданья,

шипы сильно колющих роз,

мозоли и сыпь от стираний

текущих, безрадостных слёз.

Укрылась бронёй из цинизма

и старческих, твёрдых одежд

от бед и тоски реализма,

смыкая овальчики вежд.

Молчишь, озираясь печально,

спаяв в полуалых местах

свой орган природный, оральный -

всю прорезь уставшего рта.

Сурова осенне и мутно,

всё-всё заражая тоской,

держа желчь, обиды за грудью,

за чёрной амбарной доской.

За дверью сарая кручины

и закром из сплина, досад,

имеющих суть и причины,

что вечно с тобою, как ад.

А скорби, хандра и тревога

горчат в поцелуях всегда.

Бессветна в манерах и слоге,

на живость, улыбку скудна.

Довольна интимом нечастым.

Нырнула в прочтенья и жир.

Ты делаешь тусклым, несчастным

не только меня, а весь мир!

Сдавая в аренду куски тишины

и нами добытые блага и пищу,

Господь наблюдает из свет-темноты

за тем, как мы счастье и истину ищем.

Снимая планету на срок среди лет,

мы платим своим настроеньем и жизнью,

деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,

на голых, на грустных, больных и нечистых.

Даруемся сутью в обмен на обмен,

на страсти и сытость, покой и удобства,

рожая себе поколенья для смен,

вложив в них красоты, надежды, уродства.

Мы в доме – уборщики и повара,

участники радостных, смертных процессий,

ремонтники, коль наступает пора,

примеры новейших и стареньких версий…

Мы верим устоям на вид и на слух.

Но акт не подписан, и нет сего акта.

И наш договор расторгается вдруг

с одной стороны и в известном порядке…

Остывшие предки из всех географий

глядят на нас с целых, упавших крестов,

с гранита и мрамора, и с фотографий,

с забытых, священных и малых постов.

Иные с кассет нам поют о величьи

и радостно смотрят из книг, кинолент,

и выглядят здраво, разумно, прилично,

в сегодняшний мир привнося милый свет.

Сияют военно-рабочею славой,

мечтою и ясностью, чёткостью мер,

шагая походкою гордой и бравой,

даря достижения, мудрость, пример.

Взирают на смог, на бордели, киоски,

дома-Вавилоны, людей-продавцов,

на хижины, грязь, золотые повозки,

на нас, на потомков: лентяев, лжецов…

Вжимаясь всё глужбе под сладкие стоны,

впиваясь в уста, просочившийся пот,

суясь в розоватость иль карие схроны,

вживляя свою оголённую плоть,

внедряясь в сырую и топкую мякоть,

входя ль в соразмерный и тёмный чехол,

взбивая филе и приятную слякоть,

вставляясь в местечки, в имеемый пол,

вбивая набухшее тельце в суть норки,

стыкуясь с ответной и влажной средой,

вносясь, будто ветер в проёмчик и щёлку,

пыряя сей образ раздетый, святой,

вводясь всё напористей, ниже, легчаю,

целуя лобком иль вгоняясь в кольцо,

я движусь, сочусь и стону, и кончаю,

опять представляя иное лицо…

– С тобою улучшу дурной генофонд,

сварливость сменю на весёлость и ясность.

А в детях, вобравших наследственный код,