Алёшка Емельянов - Перемена погоды

вояжей на пляжи без всяких причин,

позднее стать самой шикарной невестой,

зажить во дворце среди слуг возле плит,

начальницей стать на завиднейшем месте,

родить, не испортив товарный свой вид,

затем – совершать сто капризов, покупок,

кормиться изысками между свобод,

не знать запрещений и тяжестей сумок,

волнений и долга, печалей, забот,

а после – развода и выезда мужа,

раздела имущества, съезда детей

и новых свиданий, есть новые души…

Такая вот сущность у женщин-бл*дей!

Ум короля, что поник, одряхлев,

в яркой короне предсмертно бытует,

будто бы трупные земли, посев

в круге дерев, где берёзы и туи.

Почва, дающая всем урожай,

мёртвых хранит, колосится травою,

души отправив в пожарище, рай,

что вверх просились с молитвами, воем.

Сушь седины, будто высохший сад,

в жёлтом кольце их листвы обветшалой -

сетки, сплетения белых оград

между намокших предзимних проталин.

Серость и тишь, опадания крон,

ветхость познания, вялость вниманья,

старость глухая, бессвязнейший тон,

хладность, молчание и увяданье.

Плеши травы иль сожжённая ширь,

как выпаденье ослабших волосьев.

Ветки, как сети из игл и дыр.

Клонятся и догнивают колосья.

Тлен и безумье монарха – беда,

гибель, угроза стране и народу.

Близятся ветры, скопления льда,

холод, снега и во всём непогода.

Сон и померкшие думы дельца

редко находятся в правящей власти.

Он перестанет быть дланью Творца.

Разум правителя скоро погаснет…

Окошко зашторено старой газетой,

давно пожелтевшей от солнца и лет,

от лун и полудней, закатов, рассветов,

принесших так много печалей и бед.

На ней отпечатки великих событий,

побед, достижений народов, вождя,

таблицы из тонн, кубометров добытых,

прогнозы прибытий ветров и дождя,

награды и списки, статьи и портреты,

пейзажи строительств, селений и нив

того живописного, щедрого лета,

когда я был счастлив и лёгок, красив!

Тогда причащались божественной кровью

учителя наций, сломивших нацизм;

мы алые флаги несли своевольно,

хваля волю старца и наш большевизм.

Бессменный герой и почтеннейший старец

вселял в нас надежды и силы, и мощь.

Господним перстом был железный тот палец,

что строил и гнал неприятеля прочь!

На жёлтой бумаге цитаты и слава

страны, что на картах и глобусе нет,

но есть в моём сердце больном, величавом,

какое хранит её маковый цвет!

Окно, как икона в облезшем окладе,

пред коей всё нищенство, старость, парша.

А я из постели промятой, прохладной

гляжу на неё, еле веки держа…

С годами из нас испаряются силы,

паруя на чёрной, бетонной плите,

ссыхаются жидкости, мысли и жилы,

продукт приближая к известной беде.

Уходят в былое событья, оценки.

Когда ж потребительский срок отслужил,

вся память, как накипь, вживляется в стенки,

а после посуду относят в утиль…

Вся жизнь исчезает с дымящею влагой

из чашки, кастрюли, ковша, казана,

и с этим промокшим, белеющим флагом

идём до обрыва и вечного сна.

Там общая свалка из старой посуды

и выцветших чанов, сосудов иных:

сгоревших, помятых, отбитых и скудных,

в износах, жирах и нагарах вины.

Но выполнен долг, назначение вещи,

хоть стала похожа на гильзу и хлам.

Железные кучи и ржавые плеши

как памятник бывшим делам и годам…

Предсмертные маски из мятого воска

в песчинках морщинок и бледного мха,

без живости, гладкости, прежнего лоска,

несущие тяжесть – свои потроха.

Сухие портреты в потрещинках сеток,

в лохматых навесах, плешинах, слюнях,

в разъездах и спайках морщинистых клеток,

в отрёпках, сединах, тоске, полуснах.

Анфасы в густой, измельчённой извёстке,

во въевшейся ряби, творожном мелу,

что в бежевой краске от солнечных горсток

и в хмурости, серо-поникшем пылу.

Их вялое тесто, обмякшее сало,

их прелые мощи под ветошью ряс,

под звуки одышек, скрипучих суставов

блуждают, хромают, петляют средь нас.

Они, словно проклятый род и изгнанцы,

юродивый, нищенский скоп, бобыли,

как страшно-побитые воины-спартанцы,

несут с собой сумки, кульки, костыли.

Осенние люди, как гибельность, гады,

как сборище мумий средь чутких, живых.

Их чёрствые, скучно-пространные взгляды

взирают так мутно, забыв прежний миг.

Одежды потрёпаны и мешковаты,

на выцветших кожах, на венах, рубцах,

на выцветшем лаке, засоренной вате -

на бывших красотках, трудягах, дельцах…

Чарующий шар, как прожектор,

века источающий свет,

мерцает, как дальний проектор,

транслируя разный сюжет.

Негаснущий дар из пучины

всё сеет лучинки, лучи.

Он с нами всегда, без причины -

с рассвета к закату, в ночи.

Струёй из-под втянутой лупы,

упёршейся в сам небосклон,

чрез синее стёклышко крупно

зря плавит асфальты, бетон.

Порой чуть не варит озёра,

тиранит пустыни в годах

и сушит всё зноем и мором,

сводя живо-влажное в днях.

Глядит так тепло и бездомно

на Землю, хозяев, рабов,

сияет обычно и скромно

среди перьевых облаков.

Вся сфера, как фокус от мага!

Ему – благодарственный слог!

Великое, лучшее благо,

какое смог выдумать Бог!

Просвириной Маше, в день 36-летия (29.09.2021 г.)

Ласкался о руки кудрявой хозяйки

и тёрся о бёдра, о грудь и лицо,

и пил молоко из бутылки с утайкой,

и был легкодумным, живым молодцом.

Оторванный общею, липкою волей

от мамы-коровы и сытных яслей,

предчувствуя странствия, голод и волю,

я брёл за уходчицей карей своей.

Она о добре и печалях вещала,

учила основам и тайнам любви,

внимала мычаньям моим и ласкала,

и гладила ум, обретённые швы.

Ей верил, вникал в описания далей,

растил обретаемый опыт и стать,

филе и идеи, рога нарастали…

Царица почти заменила мне мать!

Телятница в этой уютной закуте

коричневым взором смотрела, ждала.

Коровница эта сняла с меня путы,

свободу и сытость, и гордость дала.

Вокруг обрушались запреты и доски,

в цветное окошко глядел я из кож.

Но вскоре заместо кормящей той соски

богиня явила охотничий нож…

Татьяне Ромашкиной

Копилки из старых монеток,

скопленья стареющих шкур,

публичные замки старлеток,

наборы потомственных дур,

арт-группы и лиги бездельных,

колонии с вёслами, в снах,

артели безруких, ленивых,

сообщества в глянце, волнах