Алёшка Емельянов - 505

И пусть трофей берёшь не первым,

зато живой, с душой земной,

а не звериной, средь обочин

и луж багровых и кривых.

И пусть твои святые очи

хранят добро и ум живых.

Ступай, и мы тебя дождёмся!"…

"Вернусь, сниму войны оскал,

с тобою встретимся, сомкнёмся"…

– представил это, и упал…

Сероокая

В глазах серее неба

каёмка – чёрный круг.

Я в них ещё эфебом

влюбился без натуг.

Мила зениц хозяйка,

чей лепет – юный мёд;

чьи думы, будто стайки,

кружат свой хоровод.

Очей туманный мрамор

среди мозаик глаз,

а смоль вокруг, как рама

картины, что анфас.

Ручны ко взору люди,

луны улыбчив сгиб.

Глубокий взгляд до чуда.

И я попал в ту зыбь.

Не выбраться из вязи

песочной. Зыбкий плен.

Тону в агатной массе,

и не иной взамен.

Панковой Катюше

Воскресение провинции

Осколки вечернего боя,

клоками обрывки погонь,

и щедрые ливня удои

уняли древесный огонь.

Кровавы следы тротуаров

за угол, скамейки ведут.

Вчерашни цари будуаров,

колышась, несвязно идут.

И скользко пылятся огрызки.

Разлито картинно питьё.

Нет света и счастия впрыска

в заглохшее сердце моё.

О! Латекс наполнен до трети -

остатки, наверно, души.

И сплюнуты кем-то гаметы.

Разбросаны чашки, гроши.

Повырваны рёбра забора,

слетела с деревьев парша -

то подвиги кули, эфоров,

кем ночью делилась межа.

Пейзаж этот взор не ласкает.

Уныло-застывшая чушь.

Лишь утренне солнце сверкает

в коричневом зеркале луж.

Смирение

Я свыкся с новым ритмом петь,

обвыкся в новом счастья доме,

порядок новый принял. Сеть

указов новых ловит. Кроме

всего, что принял, есть ещё.

И день за днями множит требы.

Стал мой приказчик палачом.

Прозрели все, что были слепы.

И стали видеть лучше нас,

богов; за нас писать статуты.

Ведь стоит рот закрыть лишь раз, -

примеришь завтра плеть и путы.

И я смирился с сотней строк,

что, будто боги, нам вещали,

признать заставив гнёт и рок,

их власть, что "небо завещало".

И все мы будем верить в свет,

что нам даёт не луч, а лампа.

Поверим мы в любой ответ,

лишь не срывало б казней дамбу.

И смуть времён настанет вмиг.

И мы во тьме глаза закроем.

Молясь за мир, луга, за них,

себя забудем, дух зароем…

И всё сольётся в общий фон:

и явь, и сон, и речь, мычанья.

И лишь бунтарский мегафон

всех нас пробудит от молчанья.

Ноябрь столичья

Тих стан фонарных постовых.

Лучи из глаз кладутся в камни,

влипают в кожу мостовых

и на щиты картин рекламных.

И осень вновь стареет здесь,

ложась на лавку так бездомно,

иных не зная будто мест,

вздыхая бедно, хрипло, томно.

Асфальт испариной сочит,

каблук хрустит песком замёрзшим.

Тепло храня, и пёс молчит,

о колкий снег все лапы стёрший.

И я весь в этом ноябре,

шарфом укутал гриву, шею.

И, жаль, бреду я не к тебе.

От одиночеств слёз ржавею.

И белой сети всех ветвей

себя последний раз дарю я.

И в пудре инея, злых дней

замёрзшей бабочкой парю я.

Не таю, мёрзну меж столиц,

и стариком слоняюсь юным.

И сбросив крылья, кану ниц,

дожив до зимних льдов с июня.

Скоморох

Развлёк себя и пять глухих

плевком своей весёлой песни,

поймав ладоней их сухих

удары, как пустой кудесник.

Из нот я плёл сюжет сырой

наброском связок дел и пенья,

и вился голос мой игрой

на этой площади, ступенях.

Стихо?вно сердце пело в такт,

и лица толп опять смеялись.

Иной же люд всё ждал антракт,

горстями шли, гуртом сменяясь.

И гурт всё шёл и рос, уйдя.

Я ж пел идей и од фрагменты,

то жгя их души, то студя

под тишь и ритм аплодисментов.

Я пел про пса, летящий лист,

стыдил попов, жадоб, подкупных.

И разный Бог-аккомпанист

играл на домре, горне, бубне.

Я весь резвился, плакал, пел.

Он был совсем невиден свету.

Я лишь лицо, вещатель дел,

а он – душа, мотив дуэта.

Реакционный оркестр

Вновь ветер рты ласкает сухо,

ныряя внутрь, к животу.

Улыбки ширятся от уха

до уха. Верят в правоту

свою они, отринув знамя

и раболепье, кротость дум.

Кровавой лентой вьётся пламя

по горлу, крася весь костюм.

Весь этот хор волынок, дудок,

мехов распахнутых грудей

ужасно режет слух, рассудок

всех скрипачей и зал, суде?й.

Ножей поток гуляет змейкой

от горла к горлу, и назад,

как хор орга?нов по линейке,

поёт, устроив хит-парад.

Одни лежат, уснув под ритмы

сверкавших смертью злых смычков.

Другие – шепчут алгоритмы

под дым раскуренных бычков.

Статьи, приказы и программки.

Вновь дирижёр заводит взмах!

Удары гонгов, пули, лямки.

Я выстрел каждый вижу в снах.

Концерт и встречи не последни.

И завтра новый гость, гастроль.

Ах, сколько ж было их намедни!

Как вспомнишь – жжёт с курка мозоль…

Собачья радость

Ах, бель аллеи зимней!

Плаката шарф обвил

стволы, услышав гимны,

что льётся на овин,

на поле, гладь деревни,

на просек коридор,

где так устои древни,

где ветви сетью штор

висят, искрит их иней,

секретов не тая…

А свет так пахнет дыней,

что помню с лета я.

Ах, девственны так тропы!

Сугробы – насыпь звёзд,

что высятся, как сдоба.

И щиплет шишки клёст.

Морозу рады щёки.

В Эдеме будто снег.

Узор глаз артишоком

глядит на хромь телег.

Потоком волны с крыши

свисают, груз держа,

а хаты дымом дышат,

стеклом от стуж дрожа.

Стучат ворота-крылья,

и солнца дар блестит.

Найдя под белой пылью,

пёс костью рук хрустит.

Привал

Дорога вьётся пыльно.

Мне слышен смех и писк.

Лежу, а сети ильма

поймали солнца диск.

И вижу, держат смело

в садке, воде небес.

В стволе отметки мелом,

как роста детский срез.

В волнах цветов и света

плыву блаженно я,

в потоке жизни, лета,

травинки нить жуя.

Как тыльный мир прекрасен,

хоть день, час годовой!

И даже миг опасен

в бою, в передовой.

Стук ложек тих, спокоен,

как колокол всех душ,

средь мира между боен

и взрёвов злых "Катюш".

Дай Бог, чтоб не утих он

под грохот пушек, гильз;

чтоб их язык меж лиха

не пал железно вниз;

чтоб в грудь не били щепы

картечи, злобой злоб;

чтоб видели мы небо

сквозь ветви, а не гроб.

Стремление

Болото сном опасно.

Вниз тянет глубь, слабя?.

Выныриваю страстно,

чтоб глянуть на тебя.

Ах, солнце, – грёза были!

Хлебаю тины муть.

Эх, жаль сыры так крылья,

к лучам чтобы вспорхнуть,

и выбраться из жижи,

стряхнув проклятье вод.

Клянут за дерзость мыши,

ужей, лягушек взвод.

В литавры всех кувшинок

рогоз тревогой бьёт,