Сергей Калинин - Там, где твое завтра

Шлейфман делала вид, что не замечает моей поднятой руки и мольбы в глазах. Пришлось даже сделать то, что никогда себе не позволял.

– Людмила Борисовна, пожалуйста, мне нужно двойку исправить. – Голос, предательски дрожал.

– Иди. – Она скривила рот, словно сделала над собой неимоверное усилие.

Ответ, как мне казалось, выглядел убедительно. Я нарисовал на доске несколько схем подключения, которых не было в школьной программе, стараясь продемонстрировать, что пользовался дополнительной литературой.

– Наговорил тут что-то, нагородил, непонятно чего. – Шлейфман опять скривила рот, что считалось плохой приметой. – Вижу, что готовился, но физику ты не знаешь. Я так думаю, что и тему ты не знаешь. Три. И больше я тебе поставить не могу. – Маленькая, толстенькая, она с каким-то наслаждением рисовала в журнал теперь уже даже не оценку, а полный крах всех надежд сегодняшнего дня.

Это был удар. На глаза накатывали слезы, и от мысли, что это сейчас видит весь класс, становилось еще хуже. Как же ненавидел я себя за этот страх оценок, как боролся с собой, но ничего не получалось. Молча сел на место, раскрыл учебник и уткнулся в него, боясь поднять взгляд. Ничего хуже случиться уже не могло. Вторая часть испытаний ждала дома. Примерный текст я знал и сам: «Не оправдал возложенного доверия, мне созданы все условия, чтобы учиться, а я не думаю ни о будущем, ни о том, как буду жить дальше». Истории о тяжелом детстве папы и о том, как повезло в жизни мне, прочно сидели в памяти, заставляя лишь опускать голову и виновато вздыхать в который раз, когда вырисовывался очередной косяк. Все попытки быть идеальным и не расстраивать родителей имели лишь локальный успех. К сожалению, приходилось признать, что до идеала мне далеко, а ума и таланта явно не хватает.

«Я вырасту и сделаю все, чтобы мои дети никогда не плакали над оценками». От стыда хотелось провалиться сквозь землю, но сейчас можно было поговорить только с самим собой. Даже непонятно, чего было во мне больше: страха, обиды, жалости к себе или горечи о той несправедливости, которая сыграла злую шутку.

Я хорошо играл в футбол и хоккей, но физрук любил лыжи и упражнения на брусьях, где ничего не получалось. Подтягивался, отжимался, но с гирями и прыжками через коня была просто беда. Без усилий решал любые задачи по геометрии, но с алгеброй все получалось значительно хуже. Любил историю и литературу, но папа считал их бесполезными и необходимыми лишь для статистики в аттестате. Вдруг оказалось, что не получается абсолютно ничего, и даже то, что нравилось не имело никакого смысла. Начитавшись детективов, мечтал стать следователем, а лучше судмедэкспертом, чтобы находить отпечатки пальцев, по ране определять тип ножа, а по пуле вид оружия, но конкурс на юридический пугал. Да и слухи о том, что там только свои и по блату, убивали последние, и без того призрачные надежды. У нас в семье блатов не было. Гордиться связями можно было лишь тогда, когда они были. В остальных случаях полагалось с гордостью заявлять, что все в наших руках и каждый сам кузнец своего счастья. Из чего ковать счастье, я не понимал, но все, что мог, – это соглашаться и поддерживать папины взгляды.

На следующий день папу вызвали в школу, предъявив оценки и как апогей всего случившегося дневник. Именно его и сунул мне под нос родитель, вернувшись домой. На голой странице красовались огромная, ярко-красная двойка по русской литературе и аккуратная тройка по физике.

– Что скажешь? – Вопрос папы не имел ответа, и я опустил голову, с одной тупо сверлящей мыслью: «Скорее бы закончился этот ужасный день». А лучше оказаться сразу лет через десять впереди, чтобы работать, быть самостоятельным и не бояться уже ничего. – Ты помнишь, что класс выпускной? Да ладно литература! Тебе физику сдавать! Мне сказала ваша Штейман.

– Шлейфман. – Я, не думая, поправил и тут же пожалел.

– Да какая разница! Хоть Штуйман! Ты физику не знаешь! Даже транзистор не выучил! Толку, что паяешь хрень разную.

– Я учил.

– Плохо учил. – Папа слегка успокоился. – Нужно больше учить. Ты как думаешь? Как жить собираешься? На стройку пойдешь? Штукатуром?

Сейчас я с огромным желанием ушел бы штукатуром, каменщиком, сантехником – кем угодно, только чтобы сбежать отсюда.

Весь вечер пришлось готовить доклад по физике. Это был самый надежный вариант получить хорошую оценку. Как-то по счастливому случаю довелось достать книгу о природе шаровой молнии. Она была настолько интересной, что я перечитывал ее раза три.

Каждое утро начиналось с напоминания о том, что класс выпускной и нужно думать о поступлении в институт. Эта мантра сидела в голове и вызывала озноб. От одной мысли, что сейчас решается судьба и будущее зависит от этих нескольких предметов, оценок и экзаменов, становилось страшно. Страшно, что родители могут не пережить моего провала. Страшно, что поступят одноклассники, а я нет. Страшно, что я окажусь тем неудачником, на которого будут показывать пальцем и говорить что-то в духе: «Слабак! Так мы и знали». Страшно, что многочисленная родня смотрит на меня с нескрываемой надеждой и не ждет ничего, кроме успеха. Не поступить – означает сорвать планы всей семейной корпорации.

На следующий урок физики я шел, как на последний бой. Доклад – это проще, чем решать задачу или отвечать параграф. Ах, как же нравилась мне эта тема. Похоже, весь класс слушал с интересом. Примеры выглядели невероятными, а сама шаровая молния вызывала неподдельный интерес.

– Откуда информация? – Физичка с любопытством просматривала реферат.

– У меня книга есть. – В груди шевельнулась гордость. Я видел, что физичка заинтересовалась. – Там еще много чего.

– Принеси посмотреть. – Голос Шлейфман был необычно мягким.

– Да. Конечно.

– Но хочу отметить, что пять я тебе все равно поставить не могу. Доклад интересный, но только четыре. На пять ты, Земцов, физику не знаешь.

Из параллельных классов потом рассказывали, что мой доклад Шлейфман ставила в пример и даже что-то из него цитировала. Это могло бы быть утешением, но уж очень слабым.

Через два месяца, когда четвертные оценки были выставлены и, вполне предсказуемо, по физике вышла тройка, я набрался смелости и решил напомнить о книге, которую дал почитать.

– Людмила Борисовна, – боже мой, знал бы кто, как я волновался, я боялся ее настолько, что даже напомнить о книге было настоящим испытанием, – а вы мне книгу когда вернете?

– Какую книгу? – Физичка посмотрела удивленно и, как показалось, даже раздраженно.

– Про молнии. Я вам почитать давал. – Я чувствовал, что вспотели даже ладошки.

– Не давал ты мне ничего. – Она отвернулась, уставившись в журнал.