Эндрю Кларк - Трость

Скоро близился вечер, а казалось, что четверо парней несколько минут назад только вошли в трактир. Но такова зима – не успеешь оглянуться, бац, и уже ночь – блеклая, лунная, шипящая от мороза, невероятная, бдительная и такая невинная, ещё нетронутая леденящими порывистыми ветрами зимняя ночь. Она медленно, но верно захватывала всю земную поверхность Хехингена, укрывая его тёплым непроглядным полотном и создавая иллюзию невероятно доброго и тёплого вечера, однако всё было совершенно не так. Жителям городка и близлежащим деревням грозил лютый вероломный мороз, какой давным-давно не встречался по всей территории Священной империи. И как не вовремя он совпал с предшествующим захоронением Франца, но, впрочем, именно из-за этой погодной надвигающейся напасти похороны решили назначить раньше, чтобы удобнее было вскапывать землю.

– Как долго до дома фермера? – ёмко спросил Адалард, почёсывая свою непропорциональную голову, давно покрасневшую от свистящего ветра, который мигом выдул из него весь хмель. Лишь на картошечном носу великана и на его оттопыренных ушах по сию пору виднелись посинения от большого количества выпивки.

– Недолго, вон он уже виднеется, даже отсюда виднеется, – указал своим дрожащим пальцем Ханк на загоревшиеся дальние огоньки в двухэтажном массивном доме, каменно-зелёном, слегка розоватом при отражении от поднимающихся звёзд и света, отражающегося от алой крыши.

Дом стоял в одиночестве, то бишь он был отдалённым от всего остального городка, окружённый всего лишь тремя деревцами и просторным полем для сбора обильного урожая. Где-то совершенно далеко за домом, на краю поля стояли маленькие мельницы, которые в основном служили пристанищем для той части крестьян, работающих в поле или в лесостепях. Подле него выстроилось небольшое столпотворение зевак, рабочих, близких друзей и родственников погибшего Франца и его скорбящего отца. Все они явно были в печали и даже не сразу заметили столь шумную пьяную четвёрку. Лишь когда те подошли ближе к крыльцу, вплотную, послышался грубый, но негромкий спокойный голос крупного мужчины, вышедшего в направлении нерасторопной компании:

– Вы кто такие?

– Мы? Мы работали вместе с Францем… – в той же манере ответил Ганс.

– Поздравляю, больше не будете! – тут же загнусавил фермер обоих и без капли стеснения громко шмыгнул краем крупного носа. Он сидел за огромной толпой внутри образованного случайностью полукруга, он не видел спорящих, однако ему было всё равно на их присутствие. Фермер не повернул на них своего манерного взгляда и всё смотрел на чёрный полуоткрытый лакированный гроб, из которого виднелась уцелевшая обескровленная, бледная часть головы сына. Она была ужасно искажена, а в мёртвом взгляде Франца виднелся первобытный ужас и страх, однако старый фермер, словно ополоумевший, всё время повторял одно и то же:

– Он невероятно спокоен… Как же он спокоен, я верю в это. Он спит… спит сладким, крепким сном. Но… что он почувствовал перед этим спокойствием? Что он чувствовал? А?!

Иногда после этих полоумных высказываний он резко дёргался, прямо как паралитик, и резко оборачивался на тёплые, лежащие на его округлых плечах руки близких и товарищей, не узнавая собственных друзей, пугался, пошатывался, пытался вскочить, но непомерная усталость и собственный вес не давали ему это совершить.

Ганс, Ханк, Адалард и Йохан собрались вместе чуть правее от толпы и, заметив, что они давно опоздали со своим предложением о гробовой помощи, ветхо молчали, покашливали, переглядывались с незнакомыми серебряными, фарфоровыми лицами. И, постепенно трезвея от хмеля, находили всё больше и больше знакомых, которые так же, как и они, присутствовали в тот злободневный час. Вскоре фермер попросил всех, кто стоит подле него, помочь подняться. Близилось захоронение. Четверо молодых и не очень парней подняли полузакрытый гроб и понесли его к молодой, давно опавшей яблоне, под корнями которой до сих пор расстилалась тёплым ковром рыхлая плодородная земля. И именно в этой земле с тяжёлым трудом уже была прорыта полутораметровая яма, ожидающая своего сожителя.

Гроб плавно спустили на дно и плотно заколотили тонкими гвоздями, положили кружевное белое покрывало на деревянную крышку, и все поочерёдно подошли к яме с невероятно добрыми пожеланиями усопшему. А под монотонное чтение молитв священника каждый из желающих скидывал в закрытый ящик по алому дорогому цветку. Вся присутствующая семья Франца, а именно: его отец, слегка хромая тётка и, казалось, ничем не взволнованная любовница Франца, встали в первый ряд, чуть правее от других. Друзья же, знакомые и иные гости – позади них, и лишь приглашённые фермером от католической церкви гробовщики имели право стоять у изголовья надгробья.

Все погребальные обряды были завершены, и только затухающий печальный говор священника естественным образом сдерживал гостей от предстоящего траура. Конец молитвы. Конец дождя и мокрого снега. Дерево склонилось к яме от тяжести и непомерной сырости. Абсолютно все гости, словно по приказанию свыше, не смогли сдержать горьких слёз, а хмельная бесстыдная четвёрка и вовсе в тесную обнимку рыдала громче всех. Фермер – нет. Он молча смотрел на медленно растущую над гробом землю и всячески приглаживал свою похожую на слоновую кость блестящую лысую голову. Но никто не был этим удивлён, даже священник не посчитал это грубым знаком. Фермер всегда был зол на всех и достаточно строг с сыном, отчего тот всё равно перенял распутность души и гордыню своей умершей при родах матери.

Всё было окончено. Все принялись расходиться. Любовница Франца подозрительно быстро скрылась после церемонии, но никто о ней даже и не вспомнил. Фермер вместе с сестрой заперся в доме: она ушла проверять и наказывать слуг, а он на первых порах решил подремать в кресле, в уютном зале. Все ставни были закрыты – настроение было не для гостей. Расторопно фермер проснулся от мыслей и скользкими пальцами потушил все свечи в доме, кроме одной – она находилась в его комнате, в правой части второго этажа, если смотреть со стороны фасада – и, задёрнув синие шторы, которые со временем собрали всю черноту траурной ночи в свои объятия, принялся читать, видимо, не очень затейливую книжонку.

Адалард, Йохан, Ханк и Ганс неподвижно стояли перед широкими дверями – размышляли. Первым начал Ханк, и в его голосе не возникла ни одна минорная нота, а лишь всем надоевший сарказм в вперемежку с иронией:

– Видимо, как ни прискорбно, старик не откроет нам свои бараньи врата (над дверьми висел бараний скелет головы с невероятно огромными ребристыми рогами) ещё как минимум три дня – траур же! Что будем делать теперь?.. А, а? Я предлагаю нам навсегда забыть столь туманное угрызение совести, как страшный сон забыть. Да и почему здесь стоим? Йохан же сказал, что согласился не отдавать долю, или наш бедный малый совсем запутался? То гроб, то всё, то ничего, то гроб, то всё! Эх, тьфу, поскорей податься по домам к чёртовой матери, пока мы тут вовсе не задубели!