Илона Якимова - Белокурый. Грубое сватовство

Когда же не случалось видеть, заходили разговоры, тут, среди женщин, в тесном мирке скромной, частной жизни королевы-затворницы, и вскоре Мария уже следила за речью, прикусывала язык, чтоб лишний раз некстати не помянуть. О чем думаешь, то и пробалтывает твоя речь… но пока королева молчала, находились другие языки, чтоб хвалить и жалить. Вот за шитьем леди Эрскин шепотом заспорила с Элизабет Стюарт, сестрой Леннокса, леди Стюарт поддержала Элеонора Хей, в этот спор вмешалась и леди Гордон… Манеры Леннокса или манеры Босуэлла, костюм первого или второго, способ отдавать своей госпоже поклон – по французской моде или на старо-шотландский лад? Боже, как можно было двум дамам, ни одна из которых изначально не высказывалась в пользу Патрика Хепберна, дойти чуть ли не до брани и щипков к итогу беседы? Поистине, этот мужчина сеет раздор, где бы ни появился, одним своим именем!

– А вы что скажете, леди Флеминг? – спросила Мария, заранее забавляясь грядущим резким ответом.

И не ошиблась.

– О, мадам, – отвечала та с усмешкой, – у меня нет причин ни хвалить, ни, тем более, воспевать графа Босуэлла. Я ему всего лишь двоюродная сестра, а не любовница.

При этом Дженет Флеминг обвела орлиным, пылающим взором фрейлин, отчего иные предательски покраснели, причем, к неприятному изумлению Марии – и леди Элизабет Стюарт также.

– Дженет, вы жестоки к родственнику. Неужели у вас не найдется ни одного доброго слова для графа? Если вам не по душе ум и доблесть, можно было, по крайней мере, сказать, что он обаятелен.

– С этим не поспоришь, но тут не его заслуга. Он – наполовину Стюарт или даже больше, чем наполовину, а это у нас в роду. Но мой дед, мадам, совершил большую ошибку, наградив семью таким довеском – его мамочкой и Треквайрами… дурная кровь простолюдинов себя покажет всегда. Видели бы вы эту Маргарет Мюррей, его бабку! – леди Флеминг рассмеялась. – О нет, мадам, такого даже Стюарты не исправят!

Королева улыбнулась, но ничего не ответила. Она тоже ощущала в Босуэлле то, что Дженет Флеминг с презрением заклеймила, как дурную кровь, но ощущала совсем по-другому, всей женской сутью своей – как могучую плодотворящую силу мужчины, воина, хищника.

– Впрочем, – продолжала леди Флеминг, – если Вашему величеству угодно, я постараюсь быть беспристрастной в описании этого человека. Патрик красив – дамы не дадут солгать, неглуп, недурно образован и искушен в общении с женским полом. Однако он лжив и порочен до мозга костей, как его мать-интриганка и бабка-прелюбодейка. Хуже того, он – закоренелый грешник и вольнодумец, что неудивительно после его скитаний и общего образа жизни… и я слыхала, мадам, что это его умение обольщать, которое столь превозносят отдельные дамы, – она метнула взор в невозмутимую Анабеллу Гордон, – не от Господа!

Повисла тяжкая пауза.

Удивительно все-таки, как они похожи: то же длинное лицо с круглым подбородком, брови вразлет, пронзительный взгляд, ехидная складка губ, только волосы у графа куда светлей и нос прямой, без горбинки – и вот за это даже больше, чем за дурную кровь его матери, Дженет Флеминг терпеть не могла Босуэлла.

– Едва ли настоящего колдуна удалось бы изгнать из страны столь легко, милая Дженет, – разрешая всеобщее неловкое молчание, молвила тут леди Гордон, кузина графа Хантли, бессовестная вдова, и черные глаза ее блеснули издевательским огоньком. – Даже покойный король, помяни Господи его душу, не выдвигал графу подобных обвинений. Грех быть такой завистливой к его красоте, особенно если вы – всего лишь двоюродная сестра Босуэлла, а не любовница… Мне граф по душе, дорогая мадам, – обратилась она к королеве, – и я не скрываю этого. Он забавен, а нам, в эти грустные дни, выпадает не так уж много солнца в холодной воде будней!

Забавен? В той же мере, как хищное животное может забавлять тебя, прежде чем ненароком убьет. Но и неодолимо притягателен – как хищное животное тоже, одной опасностью своей соблазняющее приручить его.

И – да, она с этим справится.

Шотландия, Мидлотиан, июнь 1543

Джордж Гордон Хантли сберег свою ставку от кузена Аргайла – Босуэлл был так занят делами королевы, своими собственными, поисками средств, лганьем во все стороны, что не снисходил до открытого поединка с Ленноксом за внимание Мари де Гиз. Зато Леннокс, вдохновленный «кислыми вдовьими улыбками», напротив, приободрился – Арран, скрепя сердце, под нажимом кардинала Битона включил хозяина Дамбартона, до приезда официального посла представляющего в Шотландии мнение Франциска Валуа, в регентский совет королевства. Недолго длилось наружное согласие старых врагов – Мэтью Стюарт вытерпел лишь два заседания Совета, на третьем же бросил в лицо Аррану обвинения в мздоимстве, алчности, расхищении государственной казны покойного короля и в уклонении от истинной веры. Несмотря на то, что всё, собственно, было правдой, регент, трепетная душа, ужасно обиделся – в результате чего граф Леннокс был вынужден спешно покинуть Эдинбург и отступить на запад, в свои наследные земли. Леннокс в ярости умчался в Дамбартон, оставив – сам! – для Босуэлла поле боя открытым.

– Ни ты, ни я! – подвел итог Аргайл. – Мы оба оказались неправы, Джорджи…

Однако Босуэлл обратил мало внимания на исчезновение соперника, как прежде мало внимания обращал на его присутствие. Земля горела у него под ногами – на носу был День майского древа, а арендных выплат по-прежнему не видать, как не видать и возвращенных земель. Рональд Хей частенько находил его в те апрельские вечера мрачно уставившимся в огонь жаровни и размышляющим, откуда бы снова достать денег…

Голода в его владениях пока не было. То, что успел урвать от Гордона, от Питтендрейка, а также, по старой памяти, запустив руку в сундуки Ролландстона и Брихина – просадил на фураж и железо для рейдеров, на ремонт ветшающих овчарен Хейлса, на подновление стен, на закупку зерна, на подкуп и шантаж в новых приграничных бондах. Джибберт Ноблс приплясывал на своих больных ногах у ворот Хейлса, как легавая, ожидающая подачки, едва только завидев с воротной башни графскую гнедую, мчащуюся к подъемному мосту. Второй год Мидлотиан накрывали дожди – весна опять была затяжной и холодной, доброго урожая не жди, и что тогда? И тогда он брался за чернильницу, и мелкий белый песок в раздражении плевался из серебряного сосуда с монограммой, и покрывал собой монограмму на бумаге, просушивая Н, перечеркнутую витиеватой Е. Earl – что бы об этом ни думали все короли мира, и навсегда – Hepburn.

И Джон Прингл садился в седло, и серый пони пропадал в холмах, дальше, дальше, за Чевиоты, в Нортумберленд… на юг, в Лондон, в Уайтхолл или в Хэмптон-Корт – смотря по тому, куда выгоняла боязнь потницы старого короля. Ах, как он был красноречив… какие золотые замки, хрустальные короны сулил он Большому Гарри! Как сыпал «ваш покорный слуга», какой каллиграфический почерк, какое страстное желание угодить, какие шелковые, изящные обороты слога! То, что Генрих Тюдор верил ему тогда, Белокурый мог приписать только тому факту, что молодящийся старик был занят своими делами больше, чем делами Шотландии, и намеревался в шестой раз жениться – несмотря на слухи о мужской немощи, подагру, чудовищно болезненную зловонную язву на ноге. Не жена ему была нужна, а сиделка. И, возможно, втайне понимая весь фарс своей теперешней жизни, особенно остро король-жених торопил своего посла в Эдинбурге об устроении брака принца Эдуарда с королевой Шотландии – с королевой пяти с небольшим месяцев от роду, лежащей в колыбели, которую в полном церемониале хотя бы на час в день велела выносить в большой холл Линлитгоу Мария де Гиз – и пели трубы, и возглашали герольды: «дорогу королеве!», «королева изволит забавляться музыкой», «королева изволит идти опочивать»… Генрих Тюдор алчно желал верить в то, что есть люди, принадлежащие ему душой и телом – и потому, что был поглощен великой идеей слияния двух государств, и потому, что сознавал хрупкость этой великой идеи также. И он торопил своего посла и «согласных» лордов, и слал все более угрожающие письма регенту и Марии де Гиз, и платил – платил много, платил за свою веру в иллюзию, которой не суждено было сбыться никогда.