Илона Якимова - Белокурый. Грубое сватовство

Ах, этот вечный женский вопрос, само смятение, не знающее, чем иначе выразить себя… Она засмеялась, в глазах – или показалось – блеснули слезы, поспешно, если не ласково протянула своему рыцарю руку для поцелуя.

– Конечно, я, госпожа… и неужели здесь не ждали меня?! Не ждали – с победой?

С обычным озорным огоньком в синих глазах, опускаясь на одно колено вместо церемонного поклона, с той преувеличенной почтительностью, что превосходно сочеталась в Босуэлле с тонкой иронией – одним легким жестом, улучив момент, он вдруг развернул руку Марии тыльной стороной от себя, поцеловал в ладонь.

Никто не заметил этой вольности, кроме них двоих, королева поспешно освободила свою кисть из его руки в перчатке, сочетание ощущений – мягкой замши, колючей щетинки, горячих губ отчего-то вызвало в ней странное волнение, которого она бы не хотела в себе… теперь, да и после – тоже.

Не он освободил ее, но он принес вид и весть освобождения на своем черном плаще в пятнах красноватой пыли, на драконьем хвосте рейдера, и слишком сильна в сердце каждой женщины тяга быть освобожденной от невзгод жизни принцессой, тем более, когда ты – принцесса и есть.

– Господь да благословит вас, Босуэлл, как вам удалось?!

– Еще раз замаранной честью, моя королева, но какое то имеет значение? – он засмеялся. – Не мне одному, а всем вашим лордам удалось это – ко благу Шотландии, хотя и моих хлопот толика тут имеется… велите дамам паковать сундуки, Ваше величество – вы возвращаетесь в Стерлинг!

Поклонился и отбыл, как уходит приливная волна Северного моря, столь же неумолимо и бурно, оставив королеву залечивать невидимую рану на ладони, которую оставил его горячий рот.

Когда три тысячи людей Леннокса с помпой сопровождали королеву-мать и младеницу Стюарт в Стерлинг, Босуэлла с ними не было, он устраивал свои дела в Приграничье, но в мыслях Мари де Гиз его присутствие было более ощутимым, чем в самой реальности вокруг нее. И Босуэлл попал под засаду, стоившую ему полутора десятка раненных и пятерых убитых – на обратном пути к столицам, неподалеку от Пибблса.

Теперь всякий день его жизни будет – опережение приближающегося возмездия.

Новый дворец Стерлинга, Стерлинг, Шотландия

Шотландия, Стерлинг, Стерлингский замок, август 1543

Стерлинг – город его юности, хлопот, проказ, разочарований, первых интрижек, первых опасностей. Он любил эту скалу, и этот город под нею, и узкий Стерлингский мост, закрывающий дорогу в Нагорье, и простой дом на окраине, который они некогда делили с Брихином, и даже трущобы, и дымящиеся куражом простолюдинов кабаки – в память некой давно канувшей в Лету хозяйки таверны, что была с ним близка и любезна. Босуэлл дожил до того рубежа, когда добрую треть ощущений от жизни начали составлять послевкусия и воспоминания, однако думал сейчас не о былом, но о самом что ни на есть грядущем. Вот она, передышка от нескольких месяцев беспокойного заключения бондов, шантажа, подкупа и повторного выкупа союзников, от безденежья, бесконечных дней в седле, мокрого плаща или, напротив, пыли дорог, забивавшей глотку. Отчего бы не признаться себе, что он немного устал – ровно настолько, чтоб заняться делами сердечными? Именно теперь, на волне триумфа, обожания в женском царстве близ Марии де Гиз? Теперь, когда изношенность его костюма нисколько не важна в соперничестве с разодетым Ленноксом? Теперь, когда нежелание складывать мадригалы вполне возместил проявленными на пользу даме изворотливостью и дерзостью? Стерлинг – величественная скала, прекраснейший дворец, стараниями покойного Финнарта не уступающий в изяществе лучшим французским образцам, станет для него новым, иным полем битвы. Ибо труды Венеры всегда следуют за трудами Марса.

«Еще увидишь, как Патрик умеет быть любезен» – эти слова покойного мужа Мари де Гиз с горечью вспоминала теперь чем дальше, тем чаще. Если тогда, пять лет назад, прибывший ко двору Хранитель Марки служил ей, как верный вассал супруга, усердно, но без блеска, то теперь граф – без единой должности, без лишней кроны в кошеле, до сей поры формально находящийся под обвинением в измене – являл себя в полном обаянии, щедро и не смущаясь. Пропадая по ее поручениям и своим делам в Мидлотиане, разрываясь между Эдинбургом, Стерлингом и Приграничьем, этот ловкий черт часто появлялся при дворе маленькой королевы Стюарт: всегда торопливо, всегда небрежно, только с седла, дайте мне четверть часа, моя госпожа, и я буду счастлив говорить с вами в более пристойном виде… а, переодевшись, грянувшись оземь, превратясь вновь в короля холмов, входил в стайку ее перешептывающихся придворных дам, словно хозяин – в свой заповедный сад, и оказывал внимание каждой, и с каждой был очарователен, и вот именно что любезен… и этот теплый свет, излучаемый им, свет волос, ярких глаз, быстрой улыбки, трепещущей в уголке губ, мягкой грации сильного тела, в котором каждое движение переливалось из мышцы в мышцу, из плоти в плоть, как то бывает у крупных животных, у породистых жеребцов – этот свет согревал дни того ветреного лета в Стерлинге. Леди Ситон, маленькая Мари Пьерс, чье сердце он завоевал вторично своим вовремя совершившимся отступничеством, говорила прямо: «Вас недостает нам для радости, кузен, не пренебрегайте же нами!» Но леди Ситон была из немногих, кто любил его бескорыстно, а кое-кто имел на бывшего лэрда Лиддесдейла виды, отличные от целомудренных. С недоумением Мария вдруг поняла, что атмосфера в Стерлингском дворце накаляется сама собой с одним только появлением Белокурого.

Деревянная резная фигура, Стерлинг, Шотландия

Ее придворные дамы уже чуть не выпрыгивали из платьев, вешаясь на шею Босуэллу, их мужья ходили мрачнее тучи, но, несмотря на обилие предложений, со времени приезда в Стерлинг Белокурый не был замечен ни в одной любовной интрижке, хотя ранее такое целомудрие ему свойственно не было… она прекрасно помнила, как подшучивал, с оттенком зависти, Джеймс над бедовым кузеном во времена до изгнания. Патрик не был особенно верным мужем, стало быть, он для чего-то берег себя. Или для кого-то? Для кого… и от простой догадки жар в крови королевы снова вскипал и болезненно тек по венам. Но хуже всего были разговоры. Она и бранила самых резвых кокеток, и наказывала лишением драгоценностей и запретом на модные платья, но все равно, словно отравленный туман северных болот, ее окружала интимная, сугубо дамская болтовня о постельных подвигах Белокурого. Фрейлины закатывали глаза, хихикали, розовели, когда Босуэлл проходил вблизи, не обращая на них ни малейшего внимания. Теперь, когда он так красочно явил себя приверженцем госпожи, когда спас не только свою госпожу, но отчасти – каждую из них, графа хотела каждая. То, что они замолкали в присутствии королевы, дела не меняло – и даже обрывков шепота было более чем достаточно. Хепберна воспевали в каком-то лихорадочном возбуждении и приписывали одну, две, три, четыре связи одновременно, по несколько женщин в одной постели, мать и дочь, сестер-близнецов, мужчин и мальчиков, не коснулись только животных. Обсуждали размер, форму, особенности исполнения. Рассказывали, что он в Венеции был личным другом и любовником Аретино… ну да, того самого. На словах установили за верное: покойный король изгнал Босуэлла не за измену, а исключительно от ревности к Синклеру де Питкерну, которого-де Белокурый посмел соблазнить. Вот тут уж королева-мать расхохоталась в голос – она-то доподлинно знала, за что был изгнан Белокурый, за какую именно ревность. Но удивительней всего ей было собственное сильное раздражение при виде того, как нахалка Анабелла Гордон бесстыдно пытается прижаться к Босуэллу, своему партнеру по вольте.