Илона Якимова - Белокурый. Засветло вернуться домой

Имея разрешение Паджета на посещение – англичане всерьез подумывали, не сможет ли Босуэлл с его раздвоенным языком искусителя и лжеца склонить Максвелла на сотрудничество – Хепберн был допущен к старику без препятствий, более того, их выпустили погулять во внутренний двор – вдоль дома коменданта, до Белой башни, до часовни Святого Петра-в-оковах, где нашли свой последний приют две королевы Генриха Тюдора… хотя, думал Белокурый, рассматривая отчима, едва ли у кого повернется язык назвать Джона Максвелла стариком. Ему перевалило за шестьдесят, верно, и он был явно и существенно нездоров, но крепость духа главы Максвеллов Запада была такова, что пасынок не осмелился предложить ему руку на прогулке – несмотря на то, что тот ступал тяжело после целого лета взаперти.

Лорд Джон принял письмо от жены, прочел… в лице его не дрогнула ни черточка, но Патрик поклялся бы, что тот понимает: едва ли они увидятся с Агнесс скоро, если увидятся вообще. Силу чувства, привязывавшего отчима к матери, Патрик стал понимать только теперь, уже пережив свою собственную боль потери. Стояла тихая, теплая осень, место во дворе Тауэра, где обычно возводилась плаха, мирно устилали пожелтевшие листья кленов. Ни шевеления в воздухе, ни ветерка.

– Будешь писать домой, – негромко молвил Джон Максвелл, глядя на ворон, кружащих над Белой башней, – передай ей мое благословение… и любовь.

Женщина, проведшая рядом с ним тридцать два года, не родившая ему детей, не принесшая земель. О сыновьях не сказал ни слова. Все сношения с Робертом и Джоном-младшим осуществлялись только через официальные письма Максвелла, отправляемые от его имени Тайным советом короля, причем, половина тех писем, с убеждением служить Генриху Тюдору, подложны. Ни слова не сказал – почему? То ли знал, что увещевания не помогут – для уже купленного Роберта, то ли был уверен, что и так все ясно – для Джона, который правдами и неправдами держал крепости до последнего. Трив, Карлаверок, Лохмабен – когда падут они, падет и вся Западная Марка целиком. Этого момента с трепетом ждали по обеим сторонам Границы…

Лорд Джон, остановясь, закашлялся так, словно в груди у него что-то рвалось, сам поймал руку Босуэлла для опоры. Заключение окончательно подкосило и без того не слишком крепкое в последние годы здоровье Максвелла. Босуэлл никогда не был с ним в близких, сердечных отношениях, но и зла от отчима не встречал.

– Я могу что-нибудь для вас сделать, лорд Джон?

Тот, прищурившись, глядел мимо пасынка, потом, помолчав, вдруг сказал вовсе не то, что ожидалось:

– Можешь. Никогда не отдавай им Хермитейдж, Патрик. Я не могу приказать тебе, но если ты видел от меня хоть сколько-нибудь добра во всю жизнь – не отдавай Хермитейдж сассенахам.

Босуэлл коротко улыбнулся:

– На этот счет можете быть спокойны, лорд Джон. Несмотря на любые клятвы и обещания, несмотря на любые слухи, что пойдут обо мне… это и не входило в мои планы.

– Никогда мне не нравилась подобная изворотливость, но тут именно тот случай, когда только ей и место. Время сейчас такое, что прямодушие не в чести.

Старший сын Максвелла открыто держал руку англичан. Младший – служил интересам семьи.

– Время всегда одинаковое, лорд Джон. Дело в дорогах, которые мы выбираем.

Они обменялись взглядом. Потом на бледных губах лорда Джона также мелькнула улыбка:

– Ты дьявол… и всегда был таким. Ты чертовски похож на своего деда сейчас, хоть я и мало знал его. А еще… пришли мне хорошего кларета и годного лекаря. Судьбы моей они не поправят, но скрасят дни до встречи с Всевышним… возможно.

Джон Максвелл умер поздней осенью 1546 года в Тауэре, так и не согласившись на условия присяги королю Генриху. Патрик Хепберн отослал матери в Эдинбург его обручальное кольцо и нательный крест. Карлаверок, Трив и Лохмабен были сданы англичанам старшим сыном покойного прежде, чем весть о кончине достигла его вдовы.

Цвет разлуки – черный, и чувство – горечь, едкая, словно дым жаровен на улицах Лондона. Только плащ он носил, украшенный фамильным гербом, заколотый брошью – та самая голова лошади, да дедова цепь по-прежнему поблескивала на груди. Как бы ни был беден третий граф Босуэлл в изгнании, не узнать его было невозможно для тех, кто хоть раз имел счастье столкнуться с ним во дни придворной фортуны. Однако Адам Оттербурн, бывший провост Эдинбурга, прошел мимо него в коридоре Уайтхолла, не приветствовав даже легким поклоном, и остановился, только когда Босуэлл сам взял его за локоть – хваткой жесткой и безусловной:

– Уделите мне немного внимания, господин посол… Или труды на благо королевы столь поглотили вас, что и знакомое лицо кажется неизвестным?

Адам Оттербурн и Дэвид Панитер, послы Ее величества королевы Шотландской, вот только покинули обеденную залу, где с Тайным советом короля Генриха откушали не только обед, но полной ложкой – взаимных обвинений обеих сторон, претензий по нарушенному Гринвичскому миру, упреков во лжи и нечистоплотности… словом, настроение у Оттербурна было скверным и явление Босуэлла картину мира не приукрасило вовсе. Оттербурн высвободил рукав, но граф не двинулся с места:

– Отчего бы нам не побеседовать, Оттербурн? Я не враг вам.

Посол изучал лицо Босуэлла несколько мгновений, а после молвил:

– Вполне возможно. Но у меня и нет врагов, граф, в вашем понимании слова. Враги Шотландии – вот кто ненавистен мне, и вы нынче из их числа.

– Это ложь. Я никогда не вредил своей королеве и не стану. В отличие от нее самой…

– Увольте, ваша милость, меня от обсуждения ваших размолвок с власть имущими и скажите прямо, зачем вам понадобился я?

– Затем, что только я могу быть вам полезен – именно теперь и именно здесь, хоть вы и не предполагаете, насколько.

Возможно и так, размышлял Оттербурн, но кто скажет наверняка? От Патрика Хепберна, составившего себе за годы известную репутацию, лучше держаться подальше, пока не ясно, какую цену он запросит за помощь. Босуэлл слишком давно продавал свое слово и свою значимость, чтоб старый, мудрый правовед Оттербурн приобрел их хоть на полпенни вперед. Да еще этот его дерзкий запрос Франциску – король, разумеется, на него не ответил, однако Мария де Гиз впадала в гнев всякий раз, когда ей напоминали.

– Сожалею, граф, но Ее величество королева-мать прямо запретила мне сношения с вами до той поры, пока архиепископ Сент-Эндрюсский не примет решения по вашему делу окончательно…

– Но ведь примас – епископ Данкельда, если не ошибаюсь – так до сей поры и не утвержден?

– Значит, – отвечал Оттербурн, кивнув, – именно до той поры.

– Запретила… – хмыкнул граф, – вам, понятно, положим… но не секретарю регента же? Панитер, – молвил Босуэлл, выслав молчавшему преподобному взгляд воистину змеиный, – подите сюда.