Юлия Лангровская - Слуги Люцифера

Всего в нескольких верстах от Москвы, на чуть холмистой местности, расположилось большое поместье, довольно привлекательное на вид и пестрящее всем, чем только можно.

Прежде всего, стоит, пожалуй, обратить внимание на сам дом, отличавшийся какой-то особенной красотой и в то же время легкой причудливостью.

Во-первых, это был чрезвычайно огромный дом, с тремя этажами, широкий, по бокам имелось два внушительных крыла, по-видимому, для многочисленной прислуги, иначе и быть не могло для такого дворца. Почти каждое окошко на втором и третьем этажах имело специальный, очень изящный выступающий подоконничек с резными перилами, а предназначались они для выращивания самых разнообразных декоративных цветов, слабости большинства женщин и девушек.

В разгаре был август 1853 года, и эти подоконнички пестрели разноцветными красками; кое-где росли тюльпаны, кое-где розы, фрезии, нарциссы, гиацинты, колокольчики, гортензии, орхидеи.

Бесспорно, это являлось лучшим украшением особняка, но и все остальное ничуть не уступало роскошному цветнику.

Высокие колонны из белоснежного мрамора, сложный орнамент на цоколях, многоступенчатое крыльцо, с самого утра начищенное до блеска прислугой, большие стекла окон и дверей, сверкающие отменной чистотой и отражающие солнечный свет так, что глаза слепило. Белые, настолько белые, что даже чувствовался некий голубоватый оттенок, стены потрясали своей величественностью, очаровывали и зазывали ступить за порог этого великолепного дома-дворца.

Крыша, устланная фигурной черепицей цвета спелых яблок, имела крутой спуск. На вершине ее располагался красивенький флюгерок в виде золотой рыбки. Хвостик ее развевался по-направлению ветра.

Но под крышей, надо заметить – это несколько портило вид всего особняка, находилось два маленьких чердачных окошечка, зарешеченные грубыми и толстыми стальными прутьями. Кинув туда беглый взгляд, невольно создавалось впечатление, будто есть во всем этом великолепии и определенный уголок для изгнания, куда помещали, например, провинившегося или же просто не желали убрать эти решетки, чтобы было хоть что-то наводящее на не слишком радужное настроение и мысли.

Впрочем, такое предположение не совсем разумно и достоверно, а потому, оставим эти решетки в покое; может быть, по мере развертывания всей истории, они еще не раз о себе напомнят.

Теперь, пожалуй, можно от дома перейти и к остальным угодьям этого огромного поместья.

Итак, на многие гектары вокруг, да так, что не кончались они даже на горизонте, простирались поля, луга, леса, палисадники, сплошь засеянные, где пшеницей, где рожью, где еще какими-то культурами. Сады изобиловали фруктовыми деревьями, всюду слышался шум, производимый работниками или же просто беснующимися от фривольной жизни животными: лошадьми, сыто бьющими своими тяжелыми копытами, свиньями, визжащими по каждому пустяку, глупыми овцами и баранами, упрямыми ослами, бородатыми козлами, конечно же, еще воронами, голубями и воробьями. У самого дома бегали разные собаки, от породистого грациозного дога, до маленькой бесформенной и кривоногой дворняжки. Несколько кошек посиживали на выступах цоколя и лишь время от времени выгибали спину с громким шипением, когда какая-нибудь собачья морда имела нахальство устремить свой нос в их сторону.

Но вот, рассказав вкратце о доме и угодьях, подошел, наконец, и черед самих их обитателей.

Это была небольшая для такого огромного поместья семья, состоявшая всего лишь из пяти человек. Главою ее являлся дворянин, князь Мадлик, человек не слишком разносторонних интересов, отчаянный игрок и любитель выпить, не особенно сообразительный в делах, кроме того, склонный к упрямству и мгновенной вспыльчивости. Чуть только кто-то из слуг ему не угодит, бедняге тут же обеспечен кнут и позорный столб и редко когда он снисходил до прощения. Что же касается его внешности, то тут он не слишком выделялся. Одутловатый от частых попоек, краснолицый и тучный, с бородой и усами чуть тронутыми серебром, он выглядел значительно старше своих сорока двух лет. Однако же во всем его облике чувствовался некогда интересный мужчина, возможно даже и красивый, но… ведь разгульная жизнь никого не красит.

Вдовец около десяти лет, год назад он снова женился и привел в дом молодую, отменной красоты женщину вдвое моложе него. Вскоре у них родился сын – маленькое, вечно хнычущее, капризное существо, день и ночь не дающее покоя своим многочисленным нянькам и кормилице. Они носились вокруг него, всячески ублажали, пели песни, прибаутки, развлекали, бегали перед ним чуть ли не на задних лапках, а потом одна утомленная смена нянек сменялась другой и так целые сутки напролет. Лишь его собственная мать не слышала пронзительного крика своего сыночка, вся поглощенная заботой о своей незаурядной внешности, целые часы, проводя у зеркала, и так и сяк, любуясь своим отражением, примеряя то один наряд, то другой, прикладывая к лицу различные снадобья для улучшения его цвета и попивая сырые яйца, чтобы голосок ее был как можно тоньше и звонче.

Впрочем, была у нее и еще одна забота или, скорее, развлечение, от которого она получала какое-то мрачное удовольствие: прикрикивать на двух своих падчериц – дочерей князя Мадлика от первого брака, маленьких симпатичных девочек-двойняшек лет десяти. Одну из них звали Нинетта, и была она, блондинкой в отличие от второй, Жанны, темной шатенки. Кроме волос, все остальное было абсолютно одинаковым, будто зеркальное отражение, если не считать характера обеих девочек. Если Нинетта была чуть взбалмошной и развязной, непоседливой и кокеткой, то Жанна наоборот, сдержанной, серьезной, чрезвычайно хитрой, когда в этом возникала необходимость, но безо всякой доли кокетства своей сестры. Жанна избегала общества мужчин и мальчиков, Нинетта же, наоборот, не могла без них жить. Несмотря на различные характеры, они прекрасно ладили друг с другом, понимали одна другую с полуслова и вместе, сообща, люто ненавидели мачеху, которая, как они хорошо понимали, горела желанием избавиться от них, отправив поскорее в какой-нибудь зарубежный пансион и желательно надолго.

Как-то вечером княгиня вошла в спальню мужа и, вперив в князя стальной взгляд, произнесла ледяным и надменным тоном:

– Александр, когда вы, наконец, меня услышите?

– О чем вы, Берта, моя прелесть? Я слышу вас превосходно, – он удивленно посмотрел на супругу, не совсем понимая, что она имеет в виду.

Берта же, неторопливо, подошла к мужу, присела на стул возле его кровати, где он лежал и читал газету, чуть наклонилась к нему и сказала: