Юлия Лангровская - Трущобы во дворце

Близился к концу сентябрь 1886 года. Первые похолодания уже начали потихоньку беспокоить жителей Москвы. Подскочили цены на уголь, свечи, масло для лампад, люди ходили по улицам, кутаясь в шали, а их лица приобретали все более унылое выражение по мере того, как трава отмирала и деревья, облетая, становились голыми и невзрачными.

Почти каждый день лил дождь, всюду царила слякоть, и противный холодный ветер задувал под одежду и щели в окнах.

Печальная немолодая женщина продвигалась сквозь толпу на Арбате, выбираясь на более или менее свободный тротуар, вокруг шныряли пьяные бородачи, громко горланя и который раз за этот год поздравлявшие прохожих с четвертьвековой годовщиной отмены крепостничества.

Женщина несла увесистую корзину с овощами и молоком, только что купленными рядом, на рынке, она прижимала ее к себе, оберегая от тех же бородачей, которые так и норовили запустить туда руку и поживиться за чужой счет. Один такой, совсем не державшийся на ногах, все же пристал к несчастной, повис у нее на руке, и чуть было не повалил на землю.

– Прочь! – встрепенулась женщина, отмахиваясь от него худой, дрожащей рукой.

– Повеселимся, милая? – заплывшие красные глазищи пьяницы повергли ее в ужас. Он улыбался во весь рот, обнажая два ряда гнилых вонючих зубов.

– Прочь! – женщина прибавила шагу, ускользнув от него, и вскоре смогла перевести дух, оперевшись о дерево.

Она выглядела очень несчастной. Ее поблекшее лицо, в котором еще угадывались остатки былой привлекательности, было сильно худым, осунувшимся и густая сеточка морщинок покрывала его целиком, не оставляя ни кусочка гладкой кожи. Волосы от быстрой ходьбы растрепались и серыми редкими прядями повисли на плечах и груди. Глаза, голубые, пожалуй, единственные не утратили еще небесного блеска и время от времени вспыхивали огоньками. В некогда пухленьких и розовых губах уже не осталось ни кровинки, они омертвели на лице и теперь выглядели лишь двумя белесыми полосками, потрескавшимися и безжизненными.

Женщина немного отдышалась и потерла руку, на которой старый пьяница оставил синяк от своих цепких пальцев. Потом медленно, уставшей походкой пошла дальше, пересекая дворы и, наконец, скрылась за маленькой зелененькой калиточкой обветшалого деревянного домика, уж точно самого невзрачного из всех, что располагались в длинном ряду соседских.

– Сашка! – раздался нетерпеливый голос этой женщины, пронзительно оглушившей тишину маленького грязного дворика.

– Сашка! – опять крикнула женщина, чуть погодя, и, не услышав ответа, сбежала вниз по нескольким сильно скрипящим ступенькам, поставив в стороне тяжелую корзину с продуктами.

– Шурочка! – женщина хлопнула в ладоши, обогнула домик и устремилась в сарайчик, откуда доносилось капризное козье блеяние и кудахтанье нескольких куриц.

Скрипнула дверь, ветхая, сколоченная из огромных грубых досок, полусгнивших, погрызенных местами, из которых торчали ржавые гнутые гвозди и острые щепки.

– Саша! – женщина недовольно топнула ногой.

В ответ на ее возглас в углу сарайчика, из полумрака поднялась чья-то тень и, спрятав что-то шуршащее под некое подобие стола, понеслась вперед.

– Да, мама? – приятный девичий голос заиграл огорченными нотками.

– Я давно зову тебя. Что ты тут делаешь? Сейчас мужики вернутся, надо обед приготовить. Натаскай воды.

– Почему я? Нади нет?

– Я оставила ее лепить пельмени и сходила на рынок. Что ты тут делала?

– Думала прибраться.

– При слабом свете фитиля? – женщина посмотрела на дочь с укором, словно заподозрив в чем-то.

Девушка обиженно повела бровью, переложив что-то за спиной в другую руку.

– Что ты прячешь? – женщина схватили дочь за руку, и вырвала у нее газету. – Опять?! – воскликнула она. – Откуда у тебя это?! Хочешь опять от отца получить? Как в тот раз? Выпорет ведь!

– Я не сделала ничего плохого! – истошно выкрикнула девушка и в полутьме глаза ее засверкали от злости и набежавших слезинок.

– Сашенька, – женщина положила руку на плечо дочери, – отец очень суров к таким вещам. Его можно понять…

– Нельзя! Он готов избить любого, кто проявляет хоть какой-то интерес до иной жизни. Как будто простое любопытство это преступление! Ну что такого в том, чтобы глянуть на чей-то красивый дом или платье? А в этой газете пишут о фабриканте, который купил отличных скакунов и некоторые украшения жене, она так эффектно смотрится в них на фотографии!

– Зачем тебе? Зачем зря смотреть на такое? Мало того, что напрасно отца разозлишь, так ведь все равно никогда даже не примеришь ничего подобного?! Доченька, выбрось это из головы. Мы люди другого круга, мы рабочие, мы бедны, нам следует смириться с нашей долей, тем более что отец и брат так ненавидят этих богатеев! Ведь это же они все соки из нас тянут, это на нашей крови, на наших силах, на нашем здоровье они наживают и дома и платья и выезд и драгоценности! Доченька, может быть все же, милостью господа, хотя бы ты доживешь до того времени, когда таким как мы станет лучше, чтобы хоть ты не состарилась раньше срока, чтобы не была, как я, ведь мне нет и сорока лет, а на улице меня уже бабкой называют… – женщина на несколько мгновений сникла, помолчала, но потом встрепенулась и, схватив дочь за руку, потянула ее за собой.

Они вбежали в дом – маленькую жалкую хибарку из двух крохотных комнатушек и еще более малюсенькой кухоньки, где дымила самодельная старая плита, изрыгая серый толстый столб копоти, частично уходивший в раскрытое перекошенное оконце, но большей частью оседавшей в помещении. Повсюду висели старые тряпки, служившие то полотенцем, то скатертью, даже занавесочки на окне были сшиты, видимо, из изношенной ночной сорочки кого-то из женщин. Под потолком, исполосованным трещинами болтался диск из фанеры, разукрашенный по-детски всякими цветочками и слабый масляный фонарь, подвешенный к диску на крючке из толстого гвоздя. Впечатление создавалось до отвращения мрачное и жалкое. В такой полутьме сидела за столом молодая красивая женщина, лепила пельмени и что-то напевала себе под нос, словно пытаясь песней скрасить ту убогость, что царила вокруг.

Вошедшие женщины присоединились к ней немного погодя, а когда совсем стемнело, на крыльце послышался топот нескольких пар мужских ботинок, и толпа из двух взрослых мужчин и одного мальчика громко ввалилась в кухню.

Некоторое время все семейство напоминало возню на базаре, но, наконец, им удалось кое-как разместиться за тесным столом.

Их было достаточно многовато для такого маленького домишки. Андрей Молотов, отец, сидел всегда за самым видным углом стола, рядом с женой Натальей, которая то и дело хлопотала над его тарелкой, меняла ему приборы и салфетки и чуть ли не заглядывала мужу в рот, проверяя, все ли он как следует прожевал.