Евгений Катарский - Формула

Он чувствовал себя безнадежным профаном, неудачником, стариком. Иногда казалось, что все ипостаси его лицемерия настолько явны и очевидны, настолько отвратительны и противоестественны, что только нежелание огласки, боязнь вынести грязь мешают окружающим вышвырнуть его вон. С раздражением вспоминал он школьное: «Слишком далеки они от народа…». Нет же, черт возьми! Нет! Это не про него! Он —плоть от плоти, в доску свой, он тоже когда-то терпел лишения, много и тяжело работал, голодал! Но все было тщетно. Ушли в небытие, растворились в дымке времени тени прошлого. Достаток, положение в обществе, сибаритство и пресыщенность аннулировали и лишения, и голодную юность, и годы титанического труда, оставив на память лишь воспоминания, ностальгию, —горстку пепла на дне позолоченной урны.

С горьким сарказмом вспоминал Бельский свое казавшееся ему триумфальным появление здесь. Налегке, в лакированных туфлях и шикарном костюме от известного кутюрье, —прямо из-за стола столичного ресторана, где его застало решение «сходить» на войну. Жалкий фигляр! Скоморох! Возомнил себя Гарибальди и лордом Байроном в одном лице! Кому здесь нужны его кривляния, кого он хотел здесь удивить? Здесь, где люди каждый день борются за право жить, где голод и горе —не эфемерные понятия, где смерть проста и естественна, как глоток воздуха. И все попытки представить свои выходки как трогательные причуды великовозрастного ребенка (еще одна лазейка пронырливого лицемерия), за версту отдавали штампованно-жеманным слюнтяйством, махровым идеализмом; его и самого воротило от себя, а что говорить о Мамаеве и остальных?

Роман с Катей был закономерным продолжением событийного ряда, совместившего его царственно-чувственный эгоизм с прозаической действительностью. При других обстоятельствах Бельский, наверное, даже и не задумался над этим, но атмосфера искренности, инерция солидарности и единства подарили что-то вроде третьего глаза, периферийно-постороннего зрения. Словно со стороны он увидел себя —вальяжного, победительного, самодовольного, —этакого заправского соблазнителя, поразился собственной вульгарности и ничтожности. Будто отражения кривого зеркала, все эти словечки и гримасы, витиевато-франтоватые мемы флирта, еще вчера привычно-естественные и банально-шаблонные, выглядели сейчас аляповатыми, слащавыми гнусностями, пошлыми и отвратительными ужимками.

Что же это было? Маневр судьбы или очередной трофей привычного, отлажено-равнодушного инстинкта обольщения? Непонятное и необъяснимое (вот оно, прозрение! да-да, свет истины, конечно!) нахлынуло, навалилось рефлексией, робостью, смущением; он хотел было прекратить отношения, но неожиданно, впервые за все время пребывания здесь, почувствовал со стороны собратьев по оружию что-то вроде интереса к себе, потепления, дружелюбного, снисходительного понимания. Нет, на первый взгляд все оставалось, как и прежде, обращались с ним корректно, предупредительно, предельно вежливо. Его все так же охраняли и оберегали: всячески ограждали от рисков, даже самых минимальных, ни под каким видом не брали в бой, отделываясь туманными, дежурными отговорками. Иногда за ровными, взвешенными словами, дежурными любезностями ему слышалась некая робость, даже опаска (эзотерическая реминисценция? эхо социальной субординации?), и он сам робел, заливался смущением, словно девушка; он все так же чувствовал себя лишним и посторонним. Но уже что-то изменилось, стронулось, задышала крохотная, едва заметная отдушинка, и он недоумевал: что произошло? что пробило брешь? Матримониальное взяло верх над идеологическим? Эмоции победили рассудок?

И, все-таки, он был рад случившемуся. Принято считать, что легкость побед притупляет их остроту, однако, против ожидания, он не был разочарован. Восторг, упоение, с которыми Катя бросилась в омут любви, заставили на время оттаять, счастливый, польщенный потянулся он к этой наивной, простенькой девушке, сумевшей вернуть ему прошлое, былую, ни с чем несравнимую чистоту чувств. Это было не похоже на прежние романы, где страсть подменялась истеричностью, искренность —расчетливостью, а доброта —снисходительностью. И Катя, нежная, смешливая, застенчивая, совсем не была похожа на холодных и расчетливых женщин, с которыми сводила его судьба в последние годы. Впрочем, червь пресыщения уже успел как следует пораотать, первый порыв вскоре выдохся, и Бельский привычно соскользнул в знакомую плоскость эгоизма, беспечно и снисходительно позволил любить себя. Как должное, принимал он Катины жертвы, пренебрежение условностями, сознательный вызов общественному мнению.

Катя… Наверно, он был несправедлив с ней. Ну что ж, может быть, ранение —прямое следствие этого. Ведь именно благодаря ей получил он возможность отправиться на свое боевое крещение: не мог же Мамаев отказать ему в присутствии девушки. Да… Бельский вспомнил, как исчезло с лица того вечная озабоченность, появились смятение и растерянность. И вместо расплывчатых формулировок, вместо дежурного трепа и словоблудия, маскирующих отказ, —первое, неожиданное «да». Пусть неохотное, пусть сказанное через силу, но самое настоящее «да»!

Сквозь пелену забытья до него донеслись всхлипывания Кати, повторяющееся, как заклинание: «…все будет хорошо…». Да что она заладила одно и то же? Разговаривает с ним, как с ребенком! Впрочем, чего же он хотел? Все женщины одинаковы. И Катя –такая же, не лучше и не хуже остальных.

Бельский хорошо запомнил глаза Коли, когда тот смотрел на нее. Такие глаза трудно забыть. Любит ее Коля, сильно любит. Когда только успел? Что ж, теперь дорога открыта. Да и правильно все, правильно и логично. Коля —молодой, красивый, без шлейфа связей и дурных привычек. Его репутация безукоризненна, он чист как лист бумаги, извлеченный из только что распечатанной пачки. Врага они скоро победят, за такими, как он —будущее. И, правда, чем они с Катей не пара? Ведь ни для кого не секрет (наверняка и для нее —тоже), что пройдет немного времени, и уедет ее теперешний возлюбленный обратно, в свою сытую, благополучную Москву, вновь окунется в бурный водоворот столичной жизни. И нет в этой жизни места для нее, другие дела, другие расчеты правят там. А вся эта романтика —пустое, преходящее; не маленькая —должна понимать, что мужчине иногда нужно встряхнуться, развеяться, разогнать меланхолию. Побывать в горячей точке, повоевать за свободу, пролить немного крови —чем не развлечение? К тому же вполне вписывается в русло самого модного на сегодняшний момент патриотического тренда. А уж роман с поселянкой в этих условиях —хрестоматия, классика жанра. Да и разве мог Бельский повести себя в этой ситуации иначе? Он, дамский угодник и баловень судьбы, живая легенда, за которым вьется длиннейший шлейф скандальных интрижек? И она —не в накладе, —не каждой удается вот так сразу положить в копилку связь со знаменитостью. Это только повысит самооценку, добавит пикантности будущим романам. Так что, никто не в проигрыше. Никто.