Сергей Бокшанский - Эталон

В столице я не пил…

В цеху с утра стоит грибной запах. Сразу за бетонным забором завода огромный неухоженный парк и частный сектор. В парке растут грибы. На частных подворьях гонят вонючий самогон. Хозяева наливают его на вексель в тару потребителя. Записывают количество ядрёного пойла в тетрадь в клеточку и ждут зарплаты на заводе. Частный сектор гордо именуется Разуваевской Слободой. Меня привели туда во второй рабочий день знакомиться с населением.

От остановки автобуса непохмелённый народ тащится к проходной через лесопосадку. Там можно за полчаса набрать целую корзину мухоморов. Их варят в трёх водах, сбрызгивают уксусом и жарят с луком в чёрной, как уголь, чугунной сковороде. Самогон без ядовитых мухоморов идёт тяжело. Я и представить не мог, что вкуснее красных в белую крапинку грибов не так уж и много продуктов.

Я спокойно пробовал мухоморы и отвергал самогон. Начальство от такого поведения приходило в ужас. Глядя на мою трезвую физиономию, оно впадало в ступор. Ну не может здоровый мужик не пить на работе. Хоть тресни, а должен. Один такой извращенец у них в цеху уже был. Токарь-расточник Хомич не употреблял спиртное принципиально. Токарь был ненавистным бельмом на глазу у всех, начиная от вахтерши на проходной и заканчивая директором. За ним следили все. Надеялись, что украдёт крохотную гайку, хоть одну. Этого бы хватило. Расточник мужественно держал сжатые кулаки в карманах. В цеху стоял зубовный скрежет. Директор отпаивал себя коньяком.

Теперь нас стало двое. Вторая белая ворона в коллективе – это уже слишком. Меня доставали неделю. Что это за рабочий, которого нельзя лишить премиальных по причине отсутствия причины? В данном случае высочайшая квалификация значения не имеет. Важно пропесочить на собрании, как героя Куравлёва из фильма «Афоня»; при случае поставить на самую грязную работу; заставить отрабатывать субботы бесплатно. Как отчитаться горисполкому, что работа по искоренению пьянства ведётся и да, есть единичные случаи, но дело за малым? Это уже какое-то издевательство с моей стороны получается.

Через неделю я стыдливо вгонял лицо в краску в застеклённой будке полупьяного мастера и возводил на себя напраслину. Сокрушался, что не могу употреблять из-за застарелой язвы. Рад бы, но пожить-то ещё хочется. О том, что причина трезвости находится совершенно в противоположной плоскости я благоразумно промолчал. Мы с Ириной Фроловой вдрызг разругались в очередной раз. Изредка, когда мы живём вместе, у меня получается на некоторое время стать непримиримым противником алкоголя. Моя пассия ненавидит даже Шотландию, потому что там производят виски. Я не пил две недели. Ради того, чтобы вернуть Ирину я хлопнул себе в вену укол. Наркологи называют его «последний гвоздь». Полгода гарантии. Дёрнул стакан – могила.

Как повлияли мухоморы на лечение язвы у меня не интересовались. Мастер меня понимал. Он сочувственно качал головой и рассказывал, что сейчас медицина шагнула далеко вперёд и у меня есть шанс. Есть стопроцентная возможность стать полноценным членом общества. Главное, эту возможность не упустить. Потом он с силой прихлопнул по столу и изрёк:

– Лечись!

О мухоморах он не вспомнил. Да и они к этому времени уже выбросили споры и расплылись гнилью. Зарядили холодные дожди.

Расточник Хомич часами спал от безделья. Он по полсмены сидел на сваренном из арматуры табурете и клевал носом. И случилось то, что просто обязано было произойти… В один из дождливых дней, ставших солнечным в календаре мастера, Хомич всё-таки навернулся со своего насеста и серьёзно разбил голову. Его тут же уволили. Говорили, что под предлогом скрытого заболевания эпилепсией. На освободившееся место взяли хорошего человека. На меня давно махнули рукой.

Завод натужно скрипел, но на колени не падал. Разуваевская Слобода лихорадочно надстраивала вторые этажи. Страна уверенно скатывалась в пропасть нищеты. Рабочий люд по-прежнему охотно брал самогон на вексель. Как говорится, от каждого по способностям, каждому по потребностям. Принцип социализма оставался бессмертным. А вот его идея протухла самым беспардонным образом.

Продержался я в столице ровно чёртову дюжину месяцев. Лист с моей фамилией у кобыл из бухгалтерии так и остался девственно чистым.…

Запиликал в кармане мобильник. Я вытаскиваю его наружу – на дисплее улыбка Фроловой. Она оборвала связь едва я успел сказать: «Привет, сказка!». Чёрт её знает, как она это делает, но определить выпил я или нет для неё не составляет проблемы даже на расстоянии.

– Ирка? – спрашивает Тёма.

Вот и начинается очередной сто первый период – забирай свои игрушки и не писай в мой горшок. Теперь можно смело пить и не оглядываться. Я мрачно смотрю на сломанную верхушку хлипкой осины. За ней бесконечная глубина блёклого от жары неба.

– Угу…

– Брось ты её нахрен, тупую сучку, – предлагает Волчок. – И начинай опять жрать синтетическое пюре с тушёнкой.

Ближний к нему кулак пару раз непроизвольно сжимается.

– А что, несъедобное разве? – интересуюсь я.

После мухоморов меня ничем не испугать. Волчок разливает остатки водки.

– Я только курицу и бульон… Потому что зубов нет. Борщ ещё хорошо. С протёртым мясом. Яйца, молоко, творог…

Мне принципиально хочется его оскорбить, и я перебиваю:

– Ещё селёдку можешь обсасывать. Тоже хорошо от костей отделяется. Кильку можно сразу глотать. Потом водки наверх. Водку жевать не надо. А ты, как фашист упёрся. Яйко, курка, млеко.

– Ну чего ты брешешь? Курица из всего – самая вкусная.

– От курицы стояк?

Я своего добился. Он морщится всем лицом и умолкает. Затем вливает в рот содержимое стаканчика и отворачивается. Тут я, конечно, палку перегнул, но мне всё равно. Никакие коллеги и собутыльники не имеют морального права называть мою даму сердца тупой сучкой. Даже я в пьяном виде себе такого не позволяю.

– Пойдём? – спрашивает Тёма.

Я поднимаюсь. Волчок держит руки в карманах. Живот свисает над ремнём брезентовых штанов. Мне кажется, что руки у него в карманах поддерживают бесполезные яйца.

– Ну, пойдём.

Я вижу, как формируется за его морщинами мысль. Он думает, что сволочь, которая может в любой момент трахнуть кого угодно, могла бы и придержать язык за зубами. Он считает, я не должен насмехаться над людьми, у которых с этим проблемы.

– Гондон ты, – хмуро сообщает он.

– А то, – я ухмыляюсь. – Взаимно.

Он протягивает мне открытую ладонь. Я хлопаю по ней сверху. Москаль тянет свою руку и искренне смеётся:

– Ну, чего вам неймётся, а? Старые вы пни.

У него белозубая улыбка от уха до уха. Судя по ширине улыбки у него со своей подругой всё схвачено и на мази. Я и в страшном сне представить бы не смог, что через неделю он запрётся в гараже и наглотается таблеток…