Юлия Лавряшина - Авернское озеро

Когда же в ее душе возникала внезапная нежность к нему, Соня начинала вести себя грубовато, чтобы заранее оправдать его возможную холодность.

– Ох, Валерий Ильич, – она без труда обхватила его одной рукой за шею, потому что была повыше, – нам ли с вами говорить о старости?

Отчим прикинулся обиженным:

– А при чем тут я? Мы говорим о тебе. Ты замуж-то не собираешься?

– Таких талантов, как вы, в этом городе больше нет…

– Талант, талант! В юности меня очень занимало это понятие, ведь я хотел стать художником.

– Вы им и стали. Пластическая хирургия – это тоже искусство.

– Но я хотел быть художником, – упрямо повторил он. – Самое трудное, самое болезненное – это определить меру собственной одаренности. Насколько ты соответствуешь делу, которому собираешься посвятить жизнь? И никто тебе не сможет помочь в этом, потому что он и сам не Леонардо, значит, ему не дано судить. Если тебя ругают, ты ощетиниваешься, не можешь поверить, начинаешь искать того, кто похвалит. А услышишь похвалу, сомневаешься еще больше, опасаясь, что это из жалости, из человеколюбия.

– И какой же вы нашли выход?

Валерий Ильич по-стариковски поджал губы.

– Я прислушался к себе. В каждом человеке, если он, конечно, психически здоров и не одержим манией величия, есть внутренний камертон, точнее которого не найти. Все дело только в том, чтобы не побояться к нему прислушаться.

– И вы оставили живопись…

– Я оказался не таким уж и трусом. – Он неловко усмехнулся.

Затаив дыхание, Соня быстро произнесла:

– Врач должен быть храбрым, правда? Я тоже пошла на некоторый риск с этим парнем, что принес розы.

– С этим цветочником?

– Он не цветочник. У него свой магазин автомобильных запчастей.

– Прекрасно! Он обеспечит тебе возможность написать диссертацию, ты ведь собираешься…

– Вы меня выпихиваете замуж? Нет, дорогой Валерий Ильич, ничего не выйдет. Он не станет зарабатывать для меня. Он – мой пациент.

Стараясь не волноваться, Соня вкратце передала историю Зимина, с опаской наблюдая, как наливается угрюмостью лицо отчима. Но когда дело хотя бы косвенно касалось медицины, Валерий Ильич проявлял чудеса терпеливости. Выслушав Соню, он лишь подергал носом, тяжеловатым для мелкого лица, и укоризненно произнес:

– Нехорошее дело. Так нельзя, дочка.

На Сониной памяти было всего два-три случая, когда он называл ее дочкой. Ей сразу стало не по себе и захотелось убедить его, что этот рассказ – всего лишь шутка. Глупая, вульгарная шутка! Но он бы уже не поверил…

Расхаживая по комнате, то и дело цепляясь взглядом за пламенеющий букет, Валерий Ильич снова заговорил:

– Душа человека – слишком хрупкий сосуд, чтобы врач позволял себе жонглировать им. Это куда опаснее, чем фокусы, которые я проделываю с лицами. Человек способен выжить, даже когда обожжено до девяноста процентов его кожи. Но если сгорела душа…

Звонок не позволил ему закончить. Испуганно взглянув на Соню, отчим скрылся в кабинете, а она все не могла оторвать взгляда от неба, светлеющего к горизонту, на котором уродливым зигзагом чернела засохшая береза. Погибшая много лет назад, она до сих пор упрямо и воинственно топорщила мертвые ветви. И Соня привыкла к этому противоестественному соседству, как привыкла к своей кровати, что одно время с каждым годом становилась для нее все короче, а потом вдруг перестала уменьшаться, и к старому секретеру, который угрожающе скрипел, когда она слишком наваливалась на крышку, и к пожелтевшему глобусу на книжном шкафу.

Все, что окружало в этот миг Соню, было давно знакомо и привычно, кроме этого оглушительного звонка, что раздавался уже в третий раз. Ей вдруг захотелось убежать в свою комнату, закрыть и дверь, и уши и громко запеть какую-нибудь детскую песенку, слова которой произносишь уже машинально, не задумываясь о смысле. Они сумели бы заглушить этот звонок.

Соня поправила волосы и пошла к двери.

– Ух ты…

Нет, на этот раз Соня не произнесла этого вслух, но в груди точно так же, как вчера, что-то оборвалось и, пронзив живот, налилось теплой болью. Одним взглядом она охватила его целиком: зыбкое пространство узких глаз, детский подбородок, стройную шею, крепкие ноги… До сих пор Соня была уверена, что таких мужчин не бывает на свете. И была права. Потому что Денис Зимин не был мужчиной. Он был больным человеком. Совсем юным человеком.

Излишне вежливо пригласив его войти, Соня чуть слышно перевела дыхание и еще раз напомнила себе, что была предупреждена о его воздействии на женщин. Глупо попасться в капкан, который видишь за сто метров. Самонадеянность помешала удержать себя в руках в тот самый момент, когда Денис разбудил ее на пляже. Какая-то часть ее души ускользнула из-под холодного контроля мозга и теперь словно жила своей жизнью. Вновь подчинить душу рассудку оказалось сейчас затруднительно, однако поставить непроницаемую защиту было Соне пока под силу. Как-никак она имела диплом психиатра…

– Спасибо за цветы, – сказала она, потому что Денис молчал и улыбался. В полумраке прихожей его улыбка мерцала, как светлячок в ладони.

«Теперь Драгунский, – поймала себя Соня. – Почему, когда я вижу его, мне на ум приходят детские истории? Ах да… Его же зовут Денис».

– Что ж, проходи, – неуверенно предложила она. – А где твой ангел-хранитель? Сидит на лестнице?

Он сразу пришел в себя. Светлячок растворился во тьме, оставив невидимый грустный след. Денис медленно провел рукой по зачесанным назад волосам и неохотно подтвердил:

– Да, он там. Я не буду проходить. Я хотел пригласить тебя…

– В ресторан? – простонала Соня. Воспоминания об этом месте весь день маячили на задворках сознания. Вчера за обедом она целиком попала во власть Дениса и напрочь забыла о собственной цели.

– Нет-нет, – выпалил он, уловив ее внутреннее сопротивление. – Мы пойдем с тобой… А я не скажу тебе, куда мы пойдем!

– В твой приют?

– Нет, я был там утром. Карата забрали.

– Хорошо, – неуверенно сказала Соня и деловито осведомилась: – Форма одежды?

– Удобная. В чем тебе удобнее всего?

– В штанах… В брюках, я хотела сказать.

– Ну и прекрасно! Ничего, что я тоже в штанах?

Когда она, переодевшись, вышла, Денис с Андреем играли возле дерева в «ножички». Осторожно прикрыв дверь подъезда, Соня какое-то время постояла, не шевелясь и пристально наблюдая за ними. Все выглядело так, будто отзывчивый отец играет с непоседливым сыном. Жесты Андрея были неторопливы и обстоятельны, а с лица не сходила ироническая усмешка. Денис же горячился, промахивался и ругался. Нож плохо слушался его, и Денис безбожно проигрывал.

Андрей заметил ее первым и, забрав нож, аккуратно вытер лезвие вялым лопухом. Подскочив, Денис бросился к ней, на ходу поправляя растрепавшиеся волосы.