Натали Бизанс - Вершина. Сага «Исповедь». Книга четвёртая

– Может, ещё холодку поддать? Вижу, жарко ему! – противный голос радовался моим страданиям.

Озноб сотрясал всё тело нервной дробью, как у припадочного.

– Тебе лишь бы издеваться над людьми! – толкнул его другой. Я разглядел его, как в тумане, он был уже почти старик.

– Лучше сена притащи, остолоп! Пусть отлежится, пока не преставился, синьор велел сохранить ему жизнь!

Когда молодой ушёл, старик наклонился ко мне, приподнял голову и дал напиться.

– Изверги, совсем совесть потеряли… – тихо произнёс он, когда я в несколько жадных глотков, опустошил его флягу. – Держись, парень!

Я вгляделся в его лицо, чтобы запомнить, когда вернусь сюда, чтобы не оставить здесь камня на камне (если выживу), а его пощажу за проявленную доброту.

– Где Патриция?.. – сиплым подобием голоса произнёс я и тут же закашлялся.

– У синьора она. Больше ничего не знаю. Да это и к лучшему, парень. Тут бы её задрала солдатня.

Почувствовав, как холодным свинцом наливаются мышцы и перехватывает дыхание, я заскрипел зубами. Буду мстить до тех пор, пока не уничтожу всё семейство, всех слуг, до последней собаки, покуда не сотру с лица земли последнее упоминание о них.

– Они за всё заплатят! – прохрипел я.

– Молчи! Твоя собственная жизнь сейчас висит на волоске, – он почерпнул ковшом воды и умыл мне лицо. Затем осмотрел рану на голове.

– Как зовут тебя, добрый человек?

– Анастасио.

– Сообщи барону Гриманни, где я, и ты станешь богатым!

– Предать того, кто кормит тебя, – худшее из зол.

– Будешь служить мне, не пожалеешь! – шептал я, словно змей-искуситель, оставив безуспешные попытки воспользоваться сорванным голосом.

Он полил вином рану на моей голове. Слёзы побежали по лицу горячими струйками. То ли от боли, то ли от полного бессилия и осознания собственной немощи.

Пришёл молодой солдат с тюком сена.

– Что, старик, опять жалеешь узника?!

– Не твоё собачье дело, нехристь!

– И как тебя хозяин до сих пор терпит?! Хотя, известно как, ради дочек, видные они у тебя, одна другой краше! – он заржал.

Анастасио выхватил нож.

– Рот свой грязный прикрой, а то как бы бездетным не остался! – это подействовало на хама отрезвляюще. – Позови Фабио и пусть захватит еды!

Старик раскидал сено, устроив мне настил.

Вернулись солдаты. Один поставил возле меня миску с едой и питьём.

– Отнесите его!

– Пусть сам ползёт, велика честь!

– Сейчас ты у меня ползать научишься, – его голос приобрёл командирские интонации, – хозяин узнает о твоём непослушании!

– Скорей бы тебя прикончили, старикашка! – процедил сквозь зубы подчинённый, но при этом выполнил приказ и, схватив меня за руки, оттащили к сену.

Анастасио переставил еду ближе. После этого все трое удалились, закрыв тюремные засовы. Проводив взглядом своего спасителя, я погрузился в дремучее забытьё. Сколько пребывал в нём – не знаю. Времени здесь не существует, так же, как и света. Лишь факелы стражников изредка вырисовывали очертания тюрьмы. Одежда, вернее то, что от неё осталось на мне, обсохла, пока я спал. Видимо, самое ценное с меня растащили, пока я был без сознания.

Мысли о Патриции причиняли адовы муки: лучше бы я её убил прежде, чем она подверглась насилию. Но как это можно было предвидеть? Ведь я даже не помню, как очутился здесь. Голова болела, первая же еда, попавшая в рот, вышла незамедлительно обратно. Лежал, вдыхая собственную вонь и нечистоты. Этому кошмару не было конца. Кажется, все забыли про меня и я просто сдохну от голода и болезней, как бездомный пёс. Сколько дней прошло, не знаю. Когда вновь пришёл Анастасио, я был готов целовать ему руки.

– Снимайте с себя всё, я помогу отмыться.

Ведро с водой ушло на то, что бы привести меня в человеческий вид, добрый старик принёс свою одежду. Ещё пару вёдер, чтобы пол ополоснуть. Потрёпанное одеяло помогло согреться от холода.

– Ешьте! Нужно жить!

Он прав! Необходимо бороться за существование, чтобы освободить Патрицию и отомстить за неё, за себя, за весь поруганный род Гриманни. Всё же отец был прав: я стал его позором. Почему не слушал его, когда он наставлял быть твёрже и беспощаднее ко всем?! Как мне теперь не хватало его в этом чёрном, сыром подземелье! Знает ли он о том, что случилось? Наших людей, скорее всего, не оставили в живых, остальные местные молчат. Потребуют выкуп или просто заморят до смерти? Месть ли это отцу или я кому-то перешёл дорогу? Даже не знал имени своего поработителя.

«Теперь Гриманни поплатится за всё!» – всплыли в памяти слова одного из нападавших. Чем Деметрио их так разозлил? Почему я ничего об этом не знал? Вспомнились вечные перепалки с родителем, многолетняя вражда, ненависть, которую я совсем недавно испытывал к нему. А теперь он был единственным человеком на Земле, кто мог постоять за меня и спасти своё никчёмное чадо.

Патриция!.. Отчаяние добивало мою душу. Что теперь? Даже если мы спасёмся, как я смогу смотреть в её глаза? Бесчестие жены – моё поражение. Я не смог защитить ни её, ни Эделину. Презренный жалкий слабак! Потерял самое дорогое. Жить с таким позором невыносимо!

– Вы бредите, синьор, – Анастасио потрогал мой лоб, – ещё немного и вас погубит лихорадка. Нужно что-то делать!..

Холодный пот струится по телу. Сердечная рана не заживёт никогда. Она будет вечным немым свидетелем моего стыда. Что может быть страшнее для мужчины? Пока я жив, буду помнить. А значит, однажды омою здесь всё их поганой кровью. Эта мысль не давала мне шанса умереть. Она заставляла моё тело наливаться ядом, гремучей древней силой, как у змеи.

Я вынесу всё, ради того, чтобы мстить. Монастырские истины брата Лучано больше не умещались ни в моём воспалённом мозгу, ни в разбитом сердце. Нет никакого Ренато и никогда не существовало. Молитвы иссякли, когда родник чистой и непорочной любви испарился в пустыне моей души. Имя, данное мне когда-то настоятелем во исцеление, погребено под песками забвения. Отныне Эрнесто Гриманни станет другим! О нём узнают и содрогнутся! Только бы убедить Анастасио сообщить обо мне отцу!..

Мои глаза настолько привыкли к темноте, что стали различать движение мышей и крыс в подземелье. Тело постепенно восстанавливалось, мне удалось обследовать помещение, и я вынужден был признаться себе, что сбежать без чьей-либо помощи невозможно.

Анастасио и слушать не хотел о том, чтобы посодействовать мне. Он всё так же по-христиански заботился о моём бренном существовании, но на этом всё и заканчивалось. Приносил мне пищу, часть которой, как я догадывался, составлял его собственный обед. В очередной раз старик зашёл внутрь камеры, установив факел, сел со мной рядом и смотрел, как я ем, и лишь когда закончил трапезу, сообщил: