Мария Барыкова - Тайна семейного архива

– Это чьи поля, Сережа? – задала она первый пришедший в голову вопрос, только чтобы нарушить нереальность происходящего.

– Чьи? – удивился он, словно выплыл наружу откуда-то из неведомых глубин. – Ничьи, конечно. Просто поля.

И в тот же миг Кристель стало до боли ясно, что душа того, кого она любила, была таким же бескрайним полем, которое могло бы ярко цвести, радуя мир, и приносить людям свои щедрые плоды, но, как и это поле, была ничьей и кроме удивления и восторга перед своей могучей широтой, кроме острой любви, похожей на жалость, никого ничем не могла одарить. Словно читая ее мысли, как умеют все русские, Сергей сбавил скорость и чуть насмешливо произнес:

– «Люблю Россию я, но странною любовью», правда? Ничего, уже скоро.

Дорога пошла лесом, они ехали по корням и ухабам. Велосипед был явно не предназначен для таких дорог, и скоро Кристель почувствовала, что внутренняя поверхность ее бедер стерта в кровь и она едва может касаться грубого, без рессор, седла. Но Сергей ехал не останавливаясь и не сбавляя темпа. Наконец, взлетев на последний холм, лес внезапно кончился, и он перехватил ее руль.

– Стой. Здесь обрыв. Закрой глаза и дай руку. Непослушными ногами Кристель медленно шла за ним, пока не ощутила на плечах жаркую тяжесть рук.

– Смотри же!

Она распахнула глаза и чуть не задохнулась от величия открывшегося перед ней вида. Далеко внизу расплавленным свинцом плоско лежало море, от которого тянулись, будто вычерченные рукой архитектора, полоски каналов, упиравшиеся в нечто тяжеловесно-прекрасное, упоительно страшное в своем разрушенном великолепии. На обломках мраморных колонн лежали первые красные листья, и все огромное здание словно сползало к морю слепыми высокими окнами и оскалами многочисленных лестниц с остатками сохранившихся ступеней.

– Что это? – чувствуя, что в груди у нее стало совсем пусто и холодно, спросила Кристель.

– Бывшая немецкая колония, бывшая русская Версалия – Стрельна.

– Это мы… ее так? – одними губами спросила Кристель.

– Нет, это мы. Такие уж мы… разные. И потому мы с тобой не… – он не дал себе договорить, с грубой, но выстраданной жадностью припадая к ее твердым, прохладным, уверенным губам. С обрыва тихо сыпался песок.

Это было краткое и страшное в своей напряженной тишине слияние двух тел, почти первобытное соитие в лесу под таинственные звуки природы. Стертая кожа причиняла Кристель боль, и все же в какой-то миг доселе не познанной глубиной своего рассудка она поняла, что именно в таком соединении, без ложных слов и надуманных ласк, и заключается подлинная жизнь тела. Она чувствовала не удовлетворение – благодарность, и потому шепнула в искаженное наслаждением лицо:

– Сережа… ты удивительный… я…

В ответ он рывком приподнялся на локтях, к которым прилипли песок и хвоя, и задыхающимся голосом резко оборвал ее:

– А вот этого не надо. Что ты можешь сказать сейчас? Что может сказать женщина в такое мгновение? Глупость. Женщина должна плыть в немоте и блаженстве, слова не для нее.

– Но ты…

– Мужчина – иное. Он выполнил одно из главных своих дел. Он освободился – женщина наполнилась. И потому, – Сергей усмехнулся, протянул руку к валявшейся рядом куртке и вытащил оттуда папиросу, – мужчина имеет право отдохнуть. То есть, покурить и высказаться.

Едкий дым самых дешевых русских папирос вызывал у Кристель почти слезы, песок колол обнаженную поясницу, придавленную тяжелым медвежьим телом, а она судорожно держалась за ту частицу любимого тела, что еще оставалось в ней, не зная, когда это повторится еще раз, и надеясь в такой близости понять Сергея хотя бы еще на одну йоту больше. Но он был уже далеко и, по мере того как лилась его речь, Кристель все больше сомневалась, что ее слова об их жизни в Германии будут услышаны.

– Вы там на Западе гораздо более мужественны, чем мы, вернее сказать, «маскулинны». А Россия женственна: ее тело – волнистые равнины, где не найдешь фаллических гор, ее душа приемлет все и всех, ее религия кротка и покорна… В тебе так много железа, что, поверь, порой я чувствую себя с тобой девкой. Ведь я знаю, что ты хочешь предложить мне, и знаю, что это было бы выходом, но… – Кристель вся сжалась, он выскользнул из нее и равнодушно, не меняя позы, продолжил: – Я могу жить только здесь, в этом женственном мире, ибо во мне самом слишком много мужского. Знаешь первый закон архитектуры? – неожиданно рассмеялся он и, подняв ее с песка, принялся натягивать джинсы прямо на ее липкое тело. – Так вот, этот закон говорит о том, что выступы и впадины должны быть всегда уравновешены. Что я буду делать в стране очерченности, гор, мужского, определенности и… можешь продолжить сама. Что? А ведь весь ужас, весь парадокс заключается в том, что именно эта определенность и манит меня к тебе, и не отпускает, не может отпустить.

– Это твой… окончательный ответ? – голос Кристель почти сливался с шелестом поблекших листьев.

– Разве есть в этой жизни что-нибудь окончательное? – искренне удивился Сергей. – Я не знаю… Не забывай, у меня есть жена. – Он заговорил о Елене в первый раз, и Кристель ощутила, как лицо ее заливает краска стыда.

– Но ведь ты не любишь ее… Ведь ты… любишь меня! – с невольной тоской вырвалось у нее.

Сергей сжался, как от удара, и, обхватив лобастую голову руками, долго молчал, пока слова, словно помимо воли, не стали вновь падать с его губ, мертвые и мертвящие:

– Во-первых, у нее нет, не может быть детей. А во-вторых… Она – мои рамки, понимаешь? – неожиданно горячо воскликнул он. – Она, только она, с ее русской половиной, может хоть как-то понять меня, и в то же время своей немецкой – ограничить, держать в узде, если хочешь. А ты… ты будешь делать из меня равноправного партнера, даже при том, что так ценишь мою дикость, и… – Сергей провел рукой сверху вниз по своей мятой одежде, – мои потные рубашки. Прости, я не хотел, по крайней мере, тебе не пришлось ничего говорить самой. Не плачь.

Кристель и не плакала, она смотрела, как кровавые лучи заливают царственные останки над темнеющим заливом и думала о том, как будет теперь жить в своей мужественной стране одна.

– Послушай, девочка моя, но ведь еще не вечер. Лучше сними с себя все и надень украшения.

Он медленно, бесстрастно помог ей освободиться от немногих одежд и сам надел браслет и клипсы. Теплое дерево мягко оттягивало мочки, ласково касалось шеи и запястья, темные волосы золотил закат. Как неживую, Сергей прислонил ее к сосне и сделал несколько шагов назад.

– Совсем ведьма, – задумчиво произнес он. – Совсем наша.

– Разве ваши бывают такие? – слабо улыбнулась Кристель. – Разве они не светловолосые и не голубоглазые?