Вивиан Коннелл - Золотой сон

– Да потому что я устала от нравоучений Маргарет. Она из меня жилы тянет.

– А зачем ей это надо?

– Да потому что она сама тебя любит, а меня она, сама того не понимая, люто ненавидит.

– Я думаю, ты преувеличиваешь.

– Сам знаешь, что не преувеличиваю. Она меня ненавидит, потому что сама хочет быть с тобой, потому что во мне течет другая кровь, она не знает, что я это знаю, но и за это тоже меня ненавидит.

– А ты сама что – очень ее любишь?

– Да я ее презираю.

Официант принес два бокала рома – они излучали теплый и мягкий свет, на поверхности рома плавали кусочки лимона. Кельвин сказал: «Разговор этот ни к чему не приведет. Ты просто держись подальше от чинных помоек города Колдминстер. Ты слишком много думаешь об этих сплетниках. Да это же все выеденного яйца не стоит, единственный действительно страдающий человек во всей этой истории – это Грейс.»

Ее лицо вдруг еще больше осунулось, она схватила его руку своей ледяной рукой.

– Кельвин, мне страшно – что будет, когда она вернется?

Он мягко вытащил ее руку и отстраненно на нее посмотрел:

– Это уже целиком моя забота, ты здесь ни при чем.

Он побледнел и сказал: «Я этой ночью глаз не сомкнул.»

Ее рука снова нашла его руку под столом и цепко за нее схватилась: «Как замечательно прошла эта неделя, здесь, в порту, посреди тумана и дождей.»

Кельвин в ответ пожал ее руку и мягко сказал: «Да. Мы в этот туман всегда приходили со своим солнцем, верно?»

Она кивнула.

Официант принес сочную свинину, и они забыли о всех проблемах, поглощенные едой.

После ужина он спросил: «А не хочешь в кино сходить?»

– Не хочу.

– Тогда пойдем наверх, в баре посидим.

Они поднялись на третий этаж и примостились в углу у длинной помпезной стойки, у которой вечерами собирались моряки со всей Европы.

Григ подвинула свой стул поближе к огню и сказала: «В этом баре нет ничего от Колдминстера. Сюда заходишь, и хочется никогда больше отсюда не выходить.»

– Я знаю. Здорово, что мы его нашли. Кельвин взял ей еще бокал рома, она выпила его под звуки любовной песни, которую какой-то португальский моряк под гитару пел немолодой потасканной проститутке, хихикавшей на звуки незнакомого языка, словно школьница.

Григ опять ухватилась под столом за руку Кельвина и прошептала: «Нашему шведскому капитану очень сегодня здесь бы понравилось.»

– Да, пробормотал Кельвин – он заметил, что португалец все больше поворачивается в сторону Григ и адресует ей слова песни. Одним ухом он слушал песню, а в другом настойчиво звучал спокойный, уверенный голос Кристофера: «Она призрак, Кельвин, я это точно знаю.»

От звуков голоса Григ он вздрогнул: «А почему ты сегодня такой печальный?»

Кельвин поднял на нее глаза и улыбнулся. Потом он перевел взгляд на проститутку, на ее кирпично-красное лицо – она злобно оскалилась, когда поняла, что не ей поют эту непонятную, но такую приятную песенку. Матрос тем временем поднялся и, не прекращая пения, присел на табурет рядом с их столом.

– Выпить не хочешь? – спросил Кельвин у португальца. Тот улыбнулся в ответ и знаками дал понять, что не понимает по-английски. Наконец он собрался с силами и вымучил: «Но спик инглис, ми».

Подозвав официанта, Кельвин повторил вопрос по-испански – Quere?

Португалец расплылся в улыбке, попросил немного виски и с радостью кинулся разговаривать с Кельвином по-испански. Через секунду он успел прочесть пылкое любовное стихотворение Григ, и через пять минут вокруг них уже завертелась вселенская карусель, все говорили разом, не понимая друг друга, но веря, что их поймут, что-то пили, смеялись, пели. Так продолжалось часа два. Кельвин не мог нарадоваться на Григ, которая, казалось совершенно оттаяла от своих невзгод и теперь радостно щебетала неведомо с кем непонятно о чем – глаза ее сияли, лицо выражало высшую радость, но вдруг, посреди разговора, лицо ее в секунду увяло, губы сжались, их уголки как всегда опустились вниз, и холод страха отразился на всем ее лице – так снег падает за ночь на совершенно беззащитную землю, и уже нужно ждать далекой весны, чтобы снова почувствовать хоть какое-то тепло природы. Он увидел, что ее взгляд устремлен в глубину бара, посмотрел в ту же сторону, но не понял, что ее так встревожило.

Матросы тоже заметили перемену в ее настроении, смех утих и один из моряков сказал, как мог: «Мадемуазель, мы вас, кажется, утомили.»

Григ запротестовала, закричала, что готова сидеть с ними всю ночь, но праздник уже кончился, и Кельвин даже отклонил предложение моряков отправиться куда-то на танцы.

Когда они остались одни в баре, Кельвин долго молчал, а потом спросил: «Что случилось? Кого ты увидела?»

Не глядя в сторону бара, Григ ответила: – «Видишь, вон там светловолосый человек в сером костюме».

– И кто это?

– Он преподает у нас в университете.

Кельвин посмотрел на невыразительного, тщедушного человечка и увидел, как тот украдкой время от времени бросает на Григ настороженные взгляды. Поняв, что его обнаружили, он тут же отвернулся.

Кельвин в сердцах воскликнул: «Ну и черт с ним!»

– Да он самый страшный сплетник в университете. Завтра же все будут знать, что меня видели с тобой в пабе.

– Да пошли вы все к черту – и ты, и он! Ты так вообще от нашей жизни камня па камне не оставишь. Перестань всего и всех бояться!

– Я не хочу, чтобы меня выгоняли из университета, – губы ее задрожали, как-будто она собиралась расплакаться. – Зря мы сюда сегодня пришли.

Кельвин еще раз посмотрел на преподавателя, который, казалось, ничем особенным не выделялся.

– По-моему, среди мужчин не очень много любителей посплетничать. Едва ли он будет кричать об этом на каждом углу.

– Этот будет.

Кельвин замолчал. Конечно, ей лучше знать. Он оценивающе посмотрел на человека – ничего нет омерзительнее, чем мужчина-сплетник.

Кельвин резко сказал: «Я не могу больше видеть этот ужас в твоих глазах. Пойдем отсюда».

Они направились к двери, и Григ все время забегала вперед, чтобы за Кельвином ее не было видно.

Кельвин взорвался: «Да будь ты взрослой, наконец! В конце концов, он тебя уже видел.»

Выйдя за дверь, он увидел в конце коридора горящую надпись «Туалеты» и сказал: «Подожди, я сейчас.» Стоя рядом с надписью прислонившись к стене, он заметил, что из темноты лестничного пролета его разглядывает какая-то женщина, причем так, как будто они давно знакомы. У нее были густые черные лоснящиеся волосы, глаза ее были подобны фиолетовым пещерам, губы напоминали об истинном смысле слова «страсть» – лицо ее замерло, и повисло в воздухе, как маска. Кельвин не мог понять что происходит – наполовину погруженное в тень, наполовину освещенное мерцающим светом вывески, лицо продолжало разглядывать его, терпеливо ожидая пока мужчина сам подойдет. Ему пришло в голову, что он бы с готовностью улегся на ложе ее губ и уснул в тени ее глаз до скончания века. Кельвин еще раз заглянул в эти глаза – из них на него взглянула пустота, и только в глубине он разглядел собственное отражение. И вот губы ее зашевелились, и он почувствовал в себе сильный ток крови, как будто змеи поползли по венам.