Эмили Гиффин - Суть дела

— Да, — отвечает Вэлери и думает, что никаких других мнений ей не нужно и она полностью ему доверяет. — А потом?

— Четыре-пять дней мы подержим его руку неподвижной с помощью шины, затем продолжим терапию и работу над восстановлением функций.

— Значит... вы думаете, что он снова сможет ею пользоваться?

— Рукой? Конечно. У меня нет никаких сомнений. И у вас тоже не должно быть.

Она смотрит на доктора Руссо, гадая, понимает ли он, что оптимизм никогда не входил в число главных черт ее характера.

— Хорошо, — соглашается она, решая изменить это.

— Вы готовы? — продолжает врач.

— Вы собираетесь делать операцию сейчас? — нервно спрашивает Вэлери.

— Если вы готовы, — говорит он.

— Да, — отвечает она. — Я готова.

Об этом несчастном случае, кажется, только и говорят — по крайней мере матери-домохозяйки нашего городка, в ряды которых я постепенно вливаюсь. Эта тема возникает на детской площадке Фрэнка, в балетном классе Руби, на теннисных кортах, даже в продуктовом магазине. В некоторых случаях женщинам известно о причастности Ника к лечению мальчика, и они открыто выражают сочувствие для передачи его матери. Иногда они об этом не догадываются, и тогда я слушаю эту историю как впервые; рассказывая, они намного преувеличивают серьезность ран, и позднее я обсуждаю это с Ником. А временами — и такие случаи раздражают больше всего — они притворяются, что не знают, откровенно надеясь получить от меня конфиденциальную информацию.

И почти во всех случаях они говорят вполголоса, с мрачными лицами, до известной степени смакуя эту драму. Эмоциональное любопытство, как называет это Ник, презирая все отдающее сплетнями.

— Неужели этим женщинам больше нечем заняться? — спрашивает он, когда я докладываю ему о сообщениях беспроволочного телеграфа, и я склонна согласиться с мужем, даже когда сама участвую в болтовне, выстраивании догадок и анализе ситуации.

Однако гораздо сильнее меня задевает ясное понимание: женщины в основном больше сочувствуют Роми, чем матери мальчика, говоря, например: «Что она так убивается? Это может случиться с каждым». Я киваю и невнятно соглашаюсь, так как не хочу гнать волну и, кроме того, теоретически верю в истинность данного утверждения: это может случиться с каждым.

Но чем больше я слышу разговоров о том, как бедная Роми не может спать и есть и случившееся у нее на заднем дворе на самом деле не ее вина, тем больше начинаю думать, что это все-таки ее вина и они с Дэниелом виноваты. То есть, Бога ради, кто же позволяет ватаге шестилетних мальчишек играть с огнем? И если вы ответственны за подобный вопиющий просчет и нехватку простого здравого смысла, что ж, простите, вам, вероятно, следует чувствовать за собой вину.

Разумеется, я доношу эти рассуждения в смягченном варианте до Эйприл, которая, ясное дело, одержима эмоциональным (и потенциально юридическим и финансовым) состоянием Роми и делится со мной всеми подробностями — близкие подруги всегда делятся подробностями о других близких подругах. Я изо всех сил стараюсь сочувствовать, но в один прекрасный день, встретившись с Эйприл за ленчем в маленьком бистро в Уэствуде, понимаю, что теряю терпение, когда она начинает возмущаться.

— Вэлери Андерсон по-прежнему отказывается разговаривать с Роми, — говорит она через несколько секунд после появления нашего заказа.

Я смотрю на свой салат, который полит заправкой из голубого сыра, и до меня доходит, что в таком случае нет смысла брать зеленый салат и уж, конечно, заказывать заправку отдельно.

Эйприл продолжаете нарастающим пылом:

— Роми ездила в больницу с рисунками Грейсона. Еще она послала Вэлери несколько писем по электронной почте и оставила пару сообщений.

— И?..

— И ничего в ответ. Абсолютно ледяное молчание.

Я мычу в ответ что-то нечленораздельное, тыча вилкой в гренок.

Эйприл деликатно отведывает свой салат, сбрызнутый бальзамическим уксусом, затем сопровождает его хорошим глотком шардонне. Жидкие ленчи — любимцы Эйприл, салат — запоздалая мысль.

— По-твоему, это не невежливо? — заканчивает она.

— Невежливо?

— Да, невежливо, — подчеркивает Эйприл.

Я отвечаю, осторожно подбирая слова:

— Не знаю. Думаю, да... Но в то же время...

Эйприл рассеянно перемещает с одного плеча на другое свои длинные, собранные в хвост волосы. Я всегда считала, что ее внешний вид не соответствует ее сущности. Ее кудрявые рыжевато-каштановые волосы в сочетании с россыпью веснушек, вздернутым носиком и спортивной фигурой создают образ спокойной, много занимавшейся спортом на открытом воздухе женщины — бывшего игрока в хоккей на траве, превратившейся в плывущую по течению маму, игрока в европейский футбол. Тогда как на самом деле она на редкость зажатая домоседка: ее представление о походе — это отель четыре звезды (вместо пяти), а поездки на лыжные курорты связаны у нее с шубами и фондю.

— Но в то же время — что? — спрашивает она, заставляя меня облечь в слова мысль, которую лучше было бы оставить в виде намека.

— Но ее сын в больнице, — резко говорю я.

— Я это знаю, — с недоумением смотрит на меня Эйприл.

— Ну и?.. — Я делаю жест, означающий: «Ну и что ты хочешь этим сказать?»

— Хорошо, — соглашается Эйприл. — Я не имею в виду, что Вэлери должна набиваться Роми в подруги и все такое... но неужели так трудно позвонить в ответ?

— Полагаю, поступить так следовало бы... во всяком случае, это было бы вежливо, — нерешительно начинаю я. — Но, по-моему, в данный момент она меньше всего думает о Роми. И мне кажется, мы очень слабо представляем себе, что сейчас переживает эта женщина.

Эйприл закатывает глаза.

— У нас у всех болели дети, — говорит она. — Мы все прошли через «скорую помощь». И знаем, что такое страх.

— Что ты такое говоришь?! — поражаюсь я. — Ее ребенок лежит в больнице много дней. У него ожоги лица третьей степени. Его правая рука — рука, которой он писал и играл в мяч, — полностью покалечена. Ему уже сделали операцию и сделают еще не одну. И все равно она может не восстановиться полностью. А шрамы? На всю оставшуюся жизнь!..

Я останавливаюсь на этом, но не могу не сделать примечания:

— Ты знаешь, что это такое? Тебе знакома тревога подобного рода? Неужели?

Наконец-то Эйприл выглядит притихшей.

— У него на всю жизнь останутся шрамы? — переспрашивает она.

— Да. Вероятно.

— Я не знала...

— Ну конечно. Ведь он пострадал от ожогов. А ты что думала?

— Я не подозревала, что все так серьезно. Ожоги. Ты мне не говорила.

— Говорила, в той или иной степени, — не соглашаюсь, я, вспоминая, сколько раз в расплывчатой форме сообщала Эйприл последние сведения.