Эмили Гиффин - Суть дела

— Но я слышала, как Ник рассказывал, что может пересадить кожу, и это будет... незаметно. Ожоговая хирургия дошла до таких высот!..

— Не до таких высот... в смысле да, за последние годы постигнут огромный прогресс... и — да, ты, наверное, слышала, как он рассказывал о своих больших хирургических играх — какие у него пересадки, даже швов не видно... Но тем не менее. При всей квалификации Ника, он не настолько опытен. Кожа у этого мальчика местами очень сильно обожжена. Сгорела. Ее нет.

Я прикусываю язык, чтобы не напоминать для контраста, как в прошлом году Оливия упала с крыльца и отбила часть молочного зуба, на несколько недель ввергнув Эйприл в слезы — та оплакивала количество испорченных фотографий, которые будут сделаны, пока не вырастет постоянный зуб, и до отвращения корректировала на компьютере «серый, потерявший естественный цвет мертвый зуб». Косметический дефект, если говорить о классификации ранения.

— Я не знала, — повторяет она.

— Что ж, — мягко, спокойно произношу я, — теперь знаешь. И возможно, захочешь передать Роми, что, вероятно... вероятно, этой женщине нужно побыть одной... и, Господи, она же в довершение всего мать-одиночка. Ты можешь представить, как пережила бы такое потрясение без Роба?

— Нет, не могу, — признается Эйприл.

Она поджимает губы и смотрит в окно, рядом с которым мы сидим, на идущую по улице женщину на последних месяцах беременности. Я прослеживаю ее взгляд и испытываю укол зависти, как всегда при виде вот-вот готовой родить женщины. На одно мгновение я отвлекаюсь на мысль, будет ли у нас с Ником третий ребенок.

Поворачиваясь наконец к подруге, я говорю:

— Мне думается, мы не должны осуждать эту женщину, пока не окажемся на ее месте. И уж конечно, не следует ее поносить...

— Хорошо, хорошо, я тебя слышу, — торопится согласиться Эйприл.

Я выдавливаю улыбку.

— Ты не обиделась?

— Разумеется, нет, — говорит Эйприл, прикладывая к губам белую матерчатую салфетку.

Я делаю большой глоток кофе, наблюдая за подругой, и спрашиваю себя, верю ли я ей.

Проходят дни, и Чарли постепенно начинает понимать, почему он находится в больнице. Он знает, что в доме его друга Грейсона произошел несчастный случай и он получил ожоги лица и ладони. Он знает, что ему сделали операцию на ладони и скоро сделают на лице. Ему известно, что коже требуется время на заживление, а затем длительное лечение, но со временем он вернется в свою кровать, в свою школу, к своим друзьям. Все это говорят ему — медсестры, психиатры, специалисты по трудотерапии и физиотерапевты, хирург, которого он называет доктором Ником, его дядя и бабушка. Но чаще всех остальных это внушает ему его мать, которая постоянно рядом с ним, днем и ночью. Он видел свое лицо в зеркале и во время перевязки разглядывал ладонь с тревогой, страхом или обыкновенным любопытством — в зависимости от настроения. Он чувствовал, как с помощью доз морфина и других обезболивающих спадает и уходит боль в ранах, и плакал от бессилия во время лечебных процедур.

Тем не менее у Вэлери создается тревожное впечатление, что ее сын не полностью осознает происшедшее с ним — ни серьезности ран, ни последствий, которые затянутся на многие месяцы, а может быть, и годы. В больнице он пока что изолирован от общения с внешним миром, и ему еще только предстоит столкнуться с пристальными взглядами и вопросами. Вэлери переживает из-за этого и тратит много нервной энергии, готовясь к предстоящему, к ясному моменту истины, когда Чарли задаст ей неизбежный вопрос, который она задает себе снова и снова «Почему?»

Этот момент наступает рано утром в четверг, через две недели после несчастного случая. Вэлери стоит у окна и наблюдает за первыми снежинками этой зимы, предвкушая восторг Чарли, когда он проснется. Она не припомнит, чтобы когда-нибудь в октябре выпадал снег, хоть несколько снежинок. С другой стороны, человек может и не заметить подобные вещи за повседневной суетой. С глубоким вздохом Вэлери думает, не принять ли ей душ или, может быть, выпить чашку кофе. Но в итоге тащится к своему креслу-качалке, шурша тапочками по жесткому холодному полу. Потом она неподвижно сидит и смотрит на мелькание фигур на экране маленького телевизора с приглушенным звуком, который привинчен к стене над кроватью Чарли. Излучающий бодрость Эл Рокер болтает на Рокфеллер-плаза с возбужденными туристами, которые держат перед камерами самодельные таблички. С ШЕСТНАДЦАТИЛЕТИЕМ, ДЖЕННИФЕР... ПРИВЕТ НАЧАЛЬНОЙ ШКОЛЕ ЛАЙОНВИЛЛА... ПОЗДРАВЛЯЕМ «ГОЛДЕН ГОФЕРС» [8] Футбольная команда Университета Миннесоты. .

Вэлери думает, сможет ли снова ощутить вот такую простую радость от размахивания табличкой, и вдруг слышит, как Чарли тихо зовет ее. Она быстро поворачивается к нему и видит, что он ей улыбается. Она отвечает ему улыбкой, встает и делает несколько шагов к его кровати. Затем опускает боковину кровати, садится на край и гладит сына по голове.

— Доброе утро, мой милый.

Он облизывает губы, как делает это всегда, когда возбужден или хочет сказать что-то хорошее.

— Я видел сон про китов, — говорит он, откидывая ногами одеяла и подтягивая колени к подбородку. Голос у него сонный и хрипловатый, но одурманенности лекарствами нет. — Я плавал вместе с ними.

— Расскажи еще, — просит Вэлери, сожалея, что ее собственные сны не столь мирны.

Чарли снова облизывает губы, и Вэлери обращает внимание, что нижняя потрескалась. Тогда она достает из ящика прикроватной тумбочки бальзам для губ «Чеп-стик», а Чарли тем временем продолжает:

— Их было двое... Они были огромные. Вода выглядела жутко холодной, как на картинках в моей книжке про китов. В той, помнишь?

Вэлери кивает и смазывает ему губы бледно-розовым бальзамом. Мальчик недолго морщится, а потом возобновляет рассказ:

— Но в моем сне вода была по-настоящему теплая. Как в ванне. И я даже прокатился на одном из них... Я сидел прямо у него на спине.

— Какой чудесный сон, милый, — говорит Вэлери, наслаждаясь ощущением нормального состояния, пусть даже они и сидят вместе на больничной койке.

Но через мгновение на лице Чарли отражается легкая тревога.

— Я пить хочу, — просит он.

Вэлери испытывает облегчение, что он жалуется на жажду, а не на боль, и быстро приносит коробочку с соком из холодильника в углу палаты. Держа пластиковый контейнер, Вэлери наклоняет соломинку к губам сына.

— Я сам могу, — хмурится Чарли, и Вэлери вспоминает, как накануне доктор Руссо советовал не препятствовать мальчику делать что-то самому, даже если ему и трудно.

Вэлери выпускает коробочку и смотрит, как он неуклюже сжимает ее левой рукой, при этом лицо Чарли делается мрачным. Правая его рука остается неподвижной, они заключена в жесткую повязку с лекарствами, и под нее подложена подушка.