Эйлин Гудж - Сад лжи. Книга 2

Самочувствие у Розы преотвратное. Устала как собака, даже кости — и те ноют. «Завтра, — напоминает она себе то и дело, — завтра Макс уезжает в Калифорнию».

При мысли об этом у нее начинало колоть сердце, как будто его протыкали одной из тех спиц для вязания, которые всегда были у Нонни под рукой.

Боже, ей уже сейчас так его недостает. Что же будет потом? Ведь с каждым днем тоска все больше овладевает ею… До чего же она раньше была глупой. Как вообще может человек быть таким слепцом? И почему, почему, терзает она себя, самые главные вещи в жизни мы не замечаем? Может, это оттого, что они чересчур близко от нас?

С Брайаном, правда, все было совсем по-другому. В отличие от него Макс никогда не являлся ей рыцарем на белом коне, никогда не занимал заповедной, «алтарной» части ее сердца, не был иконой, перед которой она стояла на коленях. Нет, он представлялся ей скорее местом, где можно просто жить. Как в старом захламленном доме с полуразваленными креслами, в котором чувствуешь себя куда уютнее, чем в любом модерновом коттедже.

«Господи, — понимает она с ужасом, — да я ведь сейчас разрыдаюсь прямо на глазах у всех! Вот это будет спектакль. Все решат, что это из-за Нонни…»

Нет, такого она себе не может позволить! Все-таки Нонни не заслужила, чтобы на ее похоронах проливали слезы по кому-то еще.

Усилием воли Роза заставила себя слушать не свои мысли, а слова молодого священника. Старый, отец Донахью, как ей рассказывали, уже удалился на покой. И его место занял этот вот херувим, выглядящий, ей-богу, не старше тех церковных мальчиков, что прислуживали у алтаря. Да, без морщинистого щуплого отца Донахью — церковь уже была не церковь. Здесь явно не хватает его зеленых и белых риз.

И что-то не настоящее было в этом молодом звонком голосе, парившем над почти пустыми скамьями. Совсем не то что монотонное бормотание отца Донахью, к которому здесь привыкли все.

— О Господи, ты мой Господин, которого жаждет моя душа; по Тебе сохнет и плоть моя, словно безжизненная потрескавшаяся почва, жаждущая воды…

«Безжизненная», — повторяет Роза беззвучно. Да, такой она чувствует себя без Макса.

— …Ты помощь моя, — продолжает священник. — Под сенью крыл Твоих я кричу и ликую от радости. К Тебе устремляется душа моя; правая рука Твоя поддерживает меня.

За спиной Розы раздается всхлипывание — кто-то не выдержал и расплакался.

Она оборачивается назад: там, за Марией, как всегда хранящей полное молчание, сидит, опустив голову, Клер. Лица ее из-за развевающихся серых раскрыльев апостольника почти не видно. Розе она напоминает бесформенную перьевую подушку, растекшуюся по скамье.

Господи Боже мой, думает Роза, только бы сестра прекратила плакать! Неужели она не понимает, что смерть Нонни на самом деле благо?

— Она умерла, — слышит Роза шепот Клер, прерываемый всхлипами, — как будто ветер задул свечу. Это так ужасно… Я чувствую свою вину…

— При чем тут твоя вина? — тихо отвечает Мария, к которой обращены слова Клер. — Ты что, убила ее разве!

Роза увидела, как опухшее от слез круглое лицо Клер сразу вытянулось: сама мысль прозвучала для нее настоящим кощунством.

На какой-то миг она даже ощутила к сестре жалость, но быстро вспомнила, что все последние годы за Нонни ухаживали сестры и санитарки из католической частной лечебницы, а вовсе не Клер. Так что и тогда, когда Нонни была у нее на попечении, Клер фактически делала для нее не больше, чем в прошлом, когда все бремя ухода за бабкой целиком лежало на Розе. Правда, зато она усердно молилась о ее здоровье. В этом деле Клер была настоящим профессионалом.

Наконец-то служба закончилась. Молоденький, с лицом херувима, священник осенил крестом гроб, где покоилась Нонни.

«Господи, — подумалось Розе, — да он же совсем и не знал Нонни!»

По ее телу пробежала дрожь. Ей вдруг померещилось, что Нонни вовсе не умерла: а что если там, в гробу, на самом деле лежит живая Нонни? Лежит себе и гнусно ухмыляется, ожидая подходящего момента, когда можно будет выскочить оттуда и предстать перед ними в виде чертенка-попрыгунчика, деревянной игрушки, вылезающей из коробки, как только откроется крышка.

Тут Роза увидела, что Мария шарит в карманах своего пальтеца — наверняка в поисках кошелька.

— Я оставила ребенка с «беби-ситтер» всего на час. Потом ей нужно уходить, — произнесла она извиняющимся тоном.

— Как? Ты не пойдешь на кладбище? — спросила Клер, и ее мучнисто-бледное лицо еще больше вытянулось.

— Чего это я там не видела? Смотреть, как кто-то будет забрасывать ее могилу землей? — пожала плечами Мария. — Нет уж, спасибо, — и добавила, увидев страдальческие глаза Клер (она даже рассеянно похлопала сестру по руке). — Нет, правда, мне надо идти. А то младшенькая заболела, да и Бобби утром что-то неважно выглядел, — уголок ее рта слегка скривился, когда она произнесла: — Знаешь, как теперь говорят: «Шоу все равно продолжается».

Боже, Клер повернулась в ее сторону, в ужасе заметила Роза. И выражение лица у нее такое просительное.

«Больше я этого не выдержу, — решила Роза, внутренне сжимаясь. — Но, с другой стороны, разве справедливо теперь оставлять Клер одну? Со всеми этими плакальщицами? С миссис Слатски и ее приятельницами?»

Но тут же взяла себя в руки и приказала не распускаться: «Так ты поступила бы раньше, когда еще считала своим долгом делать то, что положено. Но тогда ты была просто ковриком, о который каждый мог вытереть ноги. Сейчас с этим покончено. Ты стала другой. Слава Богу!»

Впрочем, если быть точной, то главную роль в ее метаморфозе сыграл все-таки Макс.

— Я пойду вместе с Марией, — твердо произнесли ее губы. — Почему бы тебе не отправиться на кладбище одной, Клер? — и уже более мягко добавила: — Ты не думаешь, что, наверное, Нонни именно этого и хотела бы?

Кроме всего прочего, ей действительно надо было кое о чем переговорить с Марией. Один на один. Об одном деле, в котором та могла ей помочь.

Она намеревалась поговорить с ней о матери Рэйчел — да, ее зовут Сильвия. Возможно, Мария хоть что-то о ней знает.

Роза коснулась уха, подумав: «Если это действительно так, то я, быть может, смогу понять, зачем Сильвия Розенталь в свое время дала мне эту рубиновую сережку».

Квартира Марии оставалась такой же, какой была всегда. Та же мрачная пещера вместо гостиной, тот же застарелый запах никотина. Безликая мебель, какая бывает обычно в дешевых мотелях, — только теперь, пожалуй, она стала еще более обшарпанной. В комнате больше не было манежа, но в углу возле телевизора стояла хоккейная клюшка, а на коврике валялась голая кукла Барби в сильно изуродованном виде.

— Поставь ее на пол и садись, — обратилась к сестре Мария, указывая на корзину с бельем, стоявшую на кресле со спинкой, перетянутой крест-накрест клейкой лентой.