Тереза Ревэй - Дыхание судьбы

В зеркале в прихожей бледная незнакомка с поджатыми губами недоверчиво и встревоженно смотрела на нее своими голубыми глазами. Она подняла руку и коснулась синяка под глазом, который уже начал желтеть. Заострившееся лицо выражало страх, покорность. Даже хуже — безропотность. Ханна спросила себя, сможет ли она когда-нибудь привыкнуть к своему новому лицу.

Она убедилась, что из ее кос, туго скрученных на затылке, не выбивается ни одна прядка. Конечно, ей следовало бы обрезать волосы. Они были слишком густыми и светлыми, бледно-золотистого оттенка, было очень сложно ухаживать за ними… Но она не решалась это сделать. Несколько лет назад, а может быть веков, если это вообще не было сном, влюбленный юноша, гладя их, утверждал, что никогда не видел ничего красивее.

Боже мой, Фридль… Ее жених погиб в бою, в одном из первых сражений в России. Ему было двадцать лет, как и ей. От него осталось лишь несколько писем с застенчивыми признаниями и фотография, где он стоит в униформе вермахта, в пилотке, надвинутой на глаза. Этот потрепанный снимок она спрятала — рука не поднялась его сжечь вместе с другими вещами, напоминавшими о Третьем рейхе: портретом Адольфа Гитлера, полосками ткани с приветственными надписями и флажками со свастикой. Со смешанным чувством страха и облегчения она бросала в огонь свои значки, членские билеты и униформу Лиги немецких девушек.

Ханна взяла корзину, стоявшую возле двери, надела на левую руку белую повязку и проверила, чтобы ее ширина составляла предписанные пятнадцать сантиметров. Несколько дней назад двое солдат чешской освободительной армии били мужчину палками до тех пор, пока он не упал с окровавленным лицом, с оторванным ухом, и лишь за то, что размеры его повязки не соответствовали требуемым.

Выйдя на улицу, она поспешно перешла на шоссе. Отныне немцам было запрещено ходить по тротуарам. Накануне ей пришлось сдать в мэрию свой велосипед и радиоприемник. Такие вещи у немцев конфисковывали. Сутулясь, она быстро пошла вперед, стараясь не смотреть на лоскуты белой ткани, висевшие на окнах. Сразу после поражения новые власти порекомендовали жителям сделать это, и теперь грабителям стало еще проще находить немецкие дома.

Она завернула за угол, торопясь дойти до дома Лили, единственного человека, которому она пока доверяла, несмотря на то что ее кузина пребывала в еще большем замешательстве, чем она. Лили пообещала раздобыть ручную повозку, на которой они могли бы везти мать Ханны.

«Четыре чемодана… — занервничала она. — Это безумие! Я не смогу их унести. Какая я идиотка! Двух вполне хватило бы. Но как знать, что нужно взять с собой? Я положила теплые вещи и одеяло для зимы. Один Бог знает, где мы окажемся… Еще еды на несколько дней. И альбом с фотографиями, потому что иногда мне кажется, что я могу забыть, как выглядит отец… Главное, чтобы все это поместилось в повозку. Мама весит совсем немного. Нет, без всего этого нам не обойтись. Мы и так все оставляем здесь: мебель, картины, разные безделушки… Нам запретили брать с собой любые ценности, сувениры, документы на имущество… А мама до сих пор ничего не знает. Но как ей сказать? Такое потрясение может ее убить. Тем не менее придется с ней сегодня поговорить. Может, Лили придет со мной и поможет смягчить удар?»

Поглощенная своими мыслями, Ханна незаметно вышла на площадь перед мэрией. Двигаться дальше ей помешала толпа. Пятеро мужчин, трое из которых были в военной форме, и женщина в светлом платье сидели за деревянным столом, на котором лежали фуражка и кожаная сумка. У их ног виднелся официальный портрет Гитлера. В нескольких метрах от него на коленях стоял мужчина в разорванной рубашке, обнажающей его тщедушное тело. Повязка с буквой «N» на руке означала, что он немец. Небольшие очки в металлической оправе, криво сидевшие на носу, придавали ему вид студента, хотя в его волосах уже пробивалась седина. Двое партизан с сигаретами в зубах стояли возле него, небрежно держа в руках автоматы.

— Что здесь происходит? — взволнованно спросила Ханна у стоявшей рядом пожилой женщины.

— Это народный трибунал, — тихо ответила незнакомка. — Они только что начали.

— Начали что? Я не понимаю.

— Судить немцев, что же еще! — Женщина горько усмехнулась. — Вы же знаете, что мы все виновны, все до последнего. Бенеш [20] Государственный и политический деятель Чехословакии (Чехии), второй президент Чехословакии. сам так сказал! Он утверждает, что это из-за нас было принято Мюнхенское соглашение, а потом началась война. Они заставят нас за это заплатить, вот увидите! Заплатить кровью! Нас выгонят вон, заберут наши дома, наших женщин, наши фабрики… А дети уже мертвы, вы слышите меня? Оба моих сына мертвы… Мой муж мертв… А моя дочь… Да лучше бы она тоже умерла!

Она схватила Ханну за руку, придвинулась к ней так близко, что молодая женщина почувствовала на щеке брызги слюны.

— Они истребят нас всех до последнего. Мы все виновны. Никто нам не поможет… Даже американцы. Сталин сказал, что мы вне закона. Жизнь немца сегодня не стоит и ломаного гроша. Нас убьют как собак. Собак, если их любят, хоронят. А мы подохнем и будем где-нибудь валяться, это я вам говорю…

Ее голос теперь звучал пронзительно, Ханна испугалась, она поняла, что у женщины начинается истерика. Она попыталась высвободить руку, но та вцепилась в нее железной хваткой.

— Шевелись, грязная свинья, нацистское отродье! Иди, поцелуй своего фюрера!

Мужчина, стоявший на коленях, получил удар сапогом по голове и упал вперед. Он принялся на ощупь искать свои очки, потом приподнялся и пополз на коленях. Из его груди вырвался болезненный стон.

— Заткнись! Ползи вперед! — крикнул один из партизан.

Ханна спросила себя, почему мужчина медлит. Если бы она оказалась на его месте, давно бы бросилась вперед, чтобы скорее с этим покончить. Только сейчас она заметила, что на земле что-то блестит: все вокруг было усыпано осколками стекла. Руки и колени мужчины теперь кровоточили. Ханна почувствовала, что ей не хватает воздуха, что она вот-вот потеряет сознание. Лишь судорожно сжатые пальцы полоумной женщины не давали ей лишиться чувств.

Мужчина добрался до портрета Гитлера, на который партизаны стали плевать, а потом приказали ему облизать его. Он повиновался под насмешки и хохот мучителей.

— Пятьдесят ударов кнутом! — объявил мужчина в военной форме, очевидно, глава трибунала.

Приговор написали мелом на спине осужденного, после чего партизаны поволокли его к двум столбам, установленным на площади.

Больше не в состоянии выносить это зрелище, Ханна вырвалась из цепких рук женщины. С глазами, полными слез, она растолкала зевак, толпившихся вокруг нее, и побежала прочь.