Энрико Франческини - Любовница президента, или Дама с Красной площади

— Человека, столь сильно отличающегося от традиционного русского мужчины?

— Но не во всем, — продолжает Наташа. — Относительно женщин, например, его точка зрения точно совпадает со взглядами Солженицына. Он читал, что писатель не выносит русских женщин, строящих дороги или мосты, которые работают каменщиками, трудятся зимой, на морозе, как мужчины. Это возмущает и его. Он считает это ошибкой, заблуждением социалистического строя. Одно дело равенство полов, говорил он, другое — не видеть различия между полами.

— Не думаю, чтобы его жена тоже придерживалась такого мнения. На Западе ее считают феминисткой…

— Могу себе это представить, она вам кажется прямой противоположностью традиционной русской женщине. Даже внешне: такая утонченная, хрупкая. Русская женщина молчит и работает. А она вечно разглагольствует, всех поучает, наверно, это у нее вошло в привычку с того времени, когда она преподавала. Да, я понимаю, что человеку с Запада она может показаться совсем не похожей на других жен наших руководителей, которые почему-то всегда некрасивые, старые, толстые, а главное — безмолвные, никто ни разу не слышал от них ни одного слова, их просто не замечали. Когда умер Черненко, помню, как на похоронах многие говорили: «Ах, значит, у него была жена…» Ее увидели первый раз в жизни.

— Значит, ты признаешь, что Раиса Максимовна сделала шаг вперед по сравнению с женщинами ее ранга и положения.

— Но мне кажется неверным отождествлять ее с самым антиконформистским типом русской женщины… Это не соответствует истине. Новые женщины не такие. Мы не хотим быть такими, как она. Вечно следовать за Президентом, словно царица. Она пустила слух, что занимается аэробикой по видеокассете Джейн Фонды. И вместе с тем рассказывает, что по вечерам, у камина, вместе с мужем читает Достоевского. Она большая притворщица, неискренняя, лживая. Той женщины, какой она хочет казаться, в действительности не существует. А кроме того, Достоевский всегда ему не нравился, с этим его религиозным исступлением. Он предпочитал Тургенева и Чехова. И у него никогда не было достаточно времени для чтения. То, что он читал, относится к тем временам, когда он был студентом, когда читал со сцены Лермонтова и мечтал стать кинозвездой. Он мне рассказывал, что держит у себя на письменном столе статуэтку Дон-Кихота. Незадолго перед смертью ему подарил ее его покровитель, в то время возглавлявший КГБ, человек, вызвавший его в Москву и вырастивший до человека «номер один». Вот тот действительно был интеллектуалом и по-настоящему любил Сервантеса. Он хотел изменить Советский Союз, но сознавал, насколько трудно это было бы осуществить. Он видел сбои и поломки, которых другие не замечали, предвидел возникновение сложных проблем. Поэтому он чувствовал себя своего рода Дон-Кихотом. Президент хвастал этой полученной в подарок статуэткой. Говорил: вот видишь, теперь Дон-Кихотом стал я. Я смеялась и говорила: да ты ведь даже не знаешь, кто такой Дон-Кихот, ты же можешь спутать его с Зорро!

— И как он на это реагировал?

— Мне он позволял над собой подшучивать. Да, это правда, соглашался он, я не очень-то много о нем знаю, книгу я никогда не читал. Но статуэтка эта красивая. Мне очень нравится всадник. Он пользовался славой героя, смелого и простого, и я готов себя с ним отождествлять. Бедняжка, ну разве мог он читать Сервантеса? Ему никогда не хватало времени. Литература, театр, искусство, музыка, как мало он знал обо всем этом. Он часто цитировал изречение Гегеля: истина всегда конкретна. Уверена, что его он услышал от своей жены. Я тоже, — говорил он мне, — конкретный человек.

— И это действительно так?

— Видишь ли, никто не может с уверенностью сказать, что за человек Президент. Даже я, которая была с ним рядом целых двадцать лет. Он обладает редким даром убеждать других, гибкость сочетается в нем с жесткостью, но в то же время он склонен к нарциссизму, любит безвкусную роскошь, что типично для тех, кто вырос в бедности. Он это отчасти сознавал сам и стыдился этого, обвиняя жену. На новой даче, которую они построили для себя в Крыму в Сотосе [2] Так в оригинале. (Прим. перев.) , на Черном море, керамическая плитка в их личной ванной уложена мозаикой: три надутые от важности павлина с распущенными хвостами. Эффект невольно получился комический. Он уверял, что это выдумала жена. И смирился с этим. Но что было, когда Президент узнал, что плитки с изображением одного из павлинов исчезли — возможно, их украл кто-то из мастеров — и что КГБ по приказу его супруги начало облавы по всему Крыму, чтобы найти похищенного павлина, и что все рассказывают эту историю как анекдот… Вот тут он готов был ее задушить. Однако это не помешало ему без звука согласиться с предложением построить эскалатор от дачи до самого моря. «Мне это обошлось в 50 тысяч долларов», — рассказывал он с видом человека, который хотя и жалуется на такой большой расход, но не очень-то скрывает, что вполне может себе это позволить. Он даже бывал трогателен в своем желании удивить, в стремлении не отстать от американских руководителей и миллиардеров — или, во всяком случае, какими он их себе представлял. Для него этот эскалатор, эта ненужная роскошь, дешевое подражание Голливуду было способом доказать, в первую очередь, самому себе, что Советский Союз действительно сверхдержава. Что же касается удобства эскалатора, по которому можно будет спускаться на пляж и подниматься после купания домой, то об этом он даже и не думал.

— Однако в то время, как он пользовался эскалатором, экономика зашла в тупик, люди перестали верить в начатые им реформы, левые стали обвинять его в том, что он продался, а правые — шантажировать…

— Да при чем это… Было ужасно видеть, как болезненно переживал он критику. Когда радикалы обвиняли его в том, что он слишком медленно проводит реформы, он выходил из себя. Начинал ругаться, употреблять грубые выражения, что ему не свойственно. Он орал: «Когда-то все они лизали задницу Брежневу, не я один, все! Так же и те, кто сегодня меня критикует!» Забегал ко мне на десять минут, даже не поцеловав, начинал громко жаловаться: «Все мне вставляют палки в колеса, пытаются помешать, саботируют, устраивают бойкот!» Весь кипел от ярости. Или же молчал, не говорил ни слова, хотел лишь поскорее заняться любовью, наспех, грубо, а потом оставался лежать в моих объятиях, желая, чтобы я его приласкала. Он напоминал ребенка…

От подобных ее рассказов меня охватывала ревность. Но я продолжал свои расспросы. Чего на самом деле хочет добиться Президент?

— Может, он и сам толком не знает, чего хочет. Иногда он давал выход наболевшему в разговорах со мной: называл своих врагов, но всегда лишь по имени-отчеству, никогда по фамилии. «Этот Анатолий Александрович не может пережить, что теперь народ думает своей головой, свободно голосует, выбирает. А Леонид Петрович не может примириться с тем, что теперь партия не сует повсюду свой нос. Это обреченные люди, — говорил он, — на них надо поставить крест, их невозможно исправить, мне следовало бы избавиться от всех них, окружить себя новыми людьми, но как мне это сделать?» Или же изливал досаду на то, как ведет себя Запад. «Они меня не понимают, — говорил он, — не понимают моих трудностей, борьбы, которую я вынужден вести, всей тяжести нечеловеческого груза, который я взвалил на свои плечи». Жаловался он и на свой народ. «Даже мой собственный народ меня не понимает, — с горечью признавал он. — От меня требуют всего и притом немедленно, после того, как десятилетиями терпеливо жили, ничего не имея, лишенные даже надежд. Ну как это может быть? Ну как это может быть, чтобы меня не понимали? Ведь я мог бы преспокойно царствовать себе над ними до самой смерти, хоть еще двадцать лет ни о чем не заботясь, ни о чем не думая — а что там будет после меня, все равно, хоть трава не расти! Я мог обобрать Россию до нитки, заставить ее подыхать с голоду, а сам каждый день обжираться икрой и семгой… Мы должны стать правовым государством, — повторял он, — нас должны уважать во всем мире, мы должны жить, следуя законам. Но достичь всего этого можно только постепенно, шаг за шагом, а не одним махом, не сразу. Необходимо преобразовать партию, но нельзя стирать ее с лица земли. Нужны терпение, осторожность. Имеются миллионы честных коммунистов, — говорил он, — которые верят в партию, в идею…»