Анна Берсенева - Лучшие годы Риты

«Какой – такой?» – спросил он себя.

И не сумел себе ответить.

Но сама возможность перемены радовала его.

Он вспомнил Риту. Почему вдруг? Мите казалось, что она исчезла из него так же, как исчезла из его жизни. После того вечера, когда она складывала вещи в чемодан, собираясь уехать в Москву, а он смотрел на нее и думал только об одном – что вместе с нею исчезает из его жизни самый главный, неназываемый смысл, – после того вечера он не видел ее ни разу. Когда вернулся из армии и Ритина мать, которую он случайно встретил на улице, сказала, что Рита вышла замуж за своего однокурсника, это известие уже не отдалось в нем такой болью, какой отдавался тот день ее сборов, ее слез. Да, он думал, что забыл ее.

И вдруг она явилась в нем – не в воспоминаниях, а именно в нем, у него внутри, – в ту самую минуту, когда он ожидал в своей жизни нового.

И мог ли он в таком случае думать, что это новое не принадлежит к числу самых важных перемен в его жизни?

Состояние духа, в котором Рита возвращалась из Германии в Москву, представляло собой странную смесь равновесия и тревоги.

Равновесие было связано с тем, что выставка в Дюссельдорфе оказалась для нее удачной: нашлись поставщики сравнительно недорогой техники для трех областных больниц, которые еще делали ей заказы.

Правда, в состояние равновесия она, может быть, пришла бы и без этого успеха: каждый раз, когда Рита оказывалась в Германии, ее охватывало ощущение, что все в жизни зависит только от ее личных усилий, а значит, все в жизни достижимо. Такое замечательное свойство имела эта страна.

А вот с чем связана тревога, Рита не понимала.

Она заранее позвонила Эльмире, и та ожидала ее дома. Маша обрадовалась няне, стала рассказывать ей о том, что видела в Германии. И хотя только предположить можно было, что она рассказывает именно об этом, Рите казалось, так оно и есть.

– Дмитрий Алексеевич приходил, – переодевая Машу в домашнее платьице, сообщила Эльмира.

– Давно? – стараясь, чтобы не дрогнул голос, поинтересовалась Рита.

– Сразу как вы уехали.

– Что-нибудь просил передать?

– Нет, ничего. Выслушал, где вы, и ушел.

Ничего нового. Тогда тоже – ушел. Но зачем-то приходил ведь снова?..

Спрашивать об этом Эльмиру Рита не хотела. Тревога, которую она до сих пор ощущала как-то подспудно, на втором плане сознания, стала усиливаться.

Она ушла в спальню, закрыла дверь и набрала Митин номер. Его телефон был выключен.

«Может, он этот номер вообще отключил. Насовсем, – подумала Рита. – Не хочет со мной разговаривать. Или… Или с ним что-то случилось».

Еще месяц назад такая причина не пришла бы ей в голову. Но сейчас она становилась для нее все очевиднее.

«Что угодно могло случиться, – думала она, выкладывая одежду из чемодана в стиральную машину. – Люди просто выходят в магазин через дорогу, а на дороге… Что за бред в голову лезет! Почему обязательно… такое?»

Но именно «такое», проникнув в голову, вцепилось в мозг когтями и не давало от себя избавиться.

«Я ничего о нем не знаю. В Москве ли он? Где живет? Он не говорил, а расспрашивать мне гордость не позволяла. И сейчас не позволяет. Или сейчас позволяет?.. Да какая разница! Некого теперь уже расспрашивать».

Можно было бы на этом и остановиться. Она ведь действительно не знала Митиного адреса. Но каждый раз, когда разум начинал работать, Рита уже не могла остановить этот процесс до тех пор, пока он не приводил к зримому результату.

Она снова взяла телефон.

– Лева, – попросила Рита, – а можешь ты мне найти адрес человека по фамилии-имени-отчеству? Есть же какие-то программы. Посмотри двоих, ладно?

«У Мити здесь, может, и адреса никакого нету», – подумала она.

И оказалась права: через десять минут Лева – он в этот момент сидел в аэропорту Буэнос-Айреса – сообщил, что Гриневицкий Дмитрий Алексеевич в базе данных по Москве не значится, а Гриневицкая Мария Дмитриевна есть, проживает в Гусятниковом переулке.

Пока Рита ехала на Чистые пруды, тревога ее все усиливалась. Она терпеть не могла бытовую мистику, не плевалась из-за черной кошки и на понедельник тринадцатого обращала не больше внимания, чем на любой другой, но вот это нарастание тревоги пугало ее. Не стала бы она так волноваться по какой-нибудь незначительной причине!

В подъезд Рита вошла вместе со старушкой из тех, которых она часто встречала на московских улицах в годы своей студенческой юности, а потом встречать перестала и полагала поэтому, что такие старушки, интеллигентные, в потертых пальто, которые им в голову не придет назвать винтажными, сохранились только в книгах. Нет, оказывается, и в действительности тоже. Здесь заповедник прямо, на Чистых прудах!

Рита поднималась вверх пешком, чтобы не пропустить квартиру. И остановилась наконец перед нею, не зная, что скажет, когда ей откроют, и кто откроет?

Она подняла руку к звонку и вдруг увидела просвет между дверью и косяком – совсем узкий, какой образуется, когда дверь закрывают не глядя.

Ненапрасной была ее тревога, и холодок внутри, и поспешность, с которой она ехала сюда!..

Рита толкнула дверь и вошла в квартиру.

По ногам тянуло сквозняком. Из кухни веяло холодом. Рита прошла туда стремительно.

Маша стояла на подоконнике, глядя вниз. Окно перед ней было открыто. Ее силуэт был тонко прорисован в утреннем сумраке.

Только привычка ничего не делать инстинктивно, никогда не подчиняться первому порыву – привычка, ставшая даже не второй, а первой натурой, – позволила Рите не вскрикнуть.

«Хорошо, что снег выпал. Хорошо, что я сегодня угги надела», – подумала она.

Мысль эта длилась у нее в голове так же медленно, как сама она шла от двери до окна бесшумными шагами. Медленно поднимались руки… Или казалось?..

А вот за ремень на джинсах Рита схватила Машу резко и дернула к себе еще резче. Она еще с порога разглядела, что это широкий кожаный ремень, не поясок какой-нибудь пластмассовый.

Маша вскрикнула как заяц. Да, именно так – Рита однажды сдуру включила какой-то фильм про испуганного зайца и услышала его невыносимый крик. Упала она с подоконника на Риту, а у Риты за спиной был стол, иначе они обе грохнулись бы плашмя на пол.

Оттолкнув девчонку в сторону, Рита бросилась к окну и закрыла его.

– Ну? – Она обернулась к Маше. – Представляла, как в гробу лежишь, вся такая красивая, а все над тобой плачут, над несчастненькой, и себя на чем свет клянут?! Сволочь ты и дура малолетняя, больше ничего!

Маша сидела на полу, подтянув колени к подбородку. Спиной она касалась ножки стула, и видно было, как весь этот стул дрожит, будто живое существо, мелкой дрожью.

Может, нельзя было говорить с ней сейчас вот так. Может, она заслуживала жалости. Но Риту охватила такая ярость, сдержать которую она была не в силах. Даже она была не в силах!