Лиз Лоусон - Счастливчики

До сегодняшнего вечера я не помнила некоторые из этих историй, забыла, что когда-то мы веселились вместе, как одна семья. Мы с Джорданом веселились. Еще до стрельбы между нами двумя и между ним и моими родителями все пошло плохо – отец всегда пытался заставить Джордана сделать больше, бежать быстрее.

Сначала мама это поддерживала, но, когда отец заговорил о том, чтобы Джордан досрочно подал заявление в колледж – главным образом, чтобы самому потом похвастаться перед своими друзьями, – она, наконец, возмутилась.

Не знаю, сколько мы так стоим: Зак прислоняется к дверному проему, я рядом с ним, крепко обхватываю себя руками. Только когда мой живот начинает смешно урчать, понимаю, что уже поздно, а я ничего не ела. Спрашиваю Зака, не против ли он перекусить, и мы спускаемся вниз, чтобы приготовить попкорн.

После мы сидим на диване в гостиной и просто разговариваем.

Я рассказываю ему семейные истории, воспоминания, которые боялась затронуть после смерти Джордана. Я не поднимала их вечность – с тех времен, когда слишком много пила и по пьяни болтала с Люси.

Может быть, она права. Может быть, нужно проговаривать какие-то вещи, прежде чем они начнут разъедать тебя изнутри и в конечном итоге высосут душу.

Я не могу поверить, что Зак – сын женщины, которую я ненавижу больше всего на свете. Он точно был дома в те разы, когда я приезжала на велосипеде с баллончиком краски в сумке и писала гадости на дверях их гаража. Когда мы с Люси посыпали солью их газон. Когда мы оставляли мерзкие записки в их почтовом ящике.

Я вдруг сознаю: он никогда ни о чем не узнает. Я перестала ходить к ним после той ночи, когда испугалась кошки. Просто больше не смогла. Зак был в доме. Если он когда-нибудь узнает, то в жизни меня не простит. И будет прав.

Мне нужно навсегда скрыть то, что я сделала с его семьей.

Теперь он здесь, на коричневом замшевом диване, где раньше сидел Джордан, и это так сюрреалистично. В тот день, на театральном, когда я узнала его фамилию, могла ли я представить такой поворот? Представить, что он будет сидеть рядом со мной, слушать, как я говорю вещи, которые уже и не думала произнести вслух?

Каштановые волосы падают ему на лоб, и у меня в груди возникают эти чертовы чувства . Это нехорошо. НЕХОРОШО.

Я так долго была призраком.

Я хочу поцеловать Мэй. Она сидит здесь, рядом со мной, рассказывает мне все эти истории о своем брате, а я только и думаю, как хочу ее поцеловать. Боже, Зак, ну ты и придурок! Я знаю, знаю, насколько это сейчас неуместно. Ничего не могу с собой поделать.

Я все равно хочу.

Кладу руку на диван в нескольких дюймах от нее, и мне требуется вся моя сила воли, чтобы не обнять Мэй. Я знаю, что, если так сделаю, ее глаза потеряют свет, который начал в них возвращаться, и мы откатимся назад, туда, где и были, к лекциям о неуместных прикосновениях и неправильном выборе времени.

Это сложно. Вслушиваться в ее слова и смотреть ей в глаза.

Очень сложно.

Я продолжаю говорить. Не понимаю, почему не могу заткнуться, ведь до этого только и делала, что молчала. Зак кладет руку на диван, растопырив пальцы, и на мгновение кажется, что он сейчас меня обнимет, но нет. Я говорю и говорю, и думаю, что, возможно, это к лучшему.

Нет, это определенно к лучшему.

Но затем моя глупая рука решает плюнуть на мои размышления и сделать то, что вздумается, и приближается к его.

Когда наши ладони соприкасаются, глаза Зака расширяются от удивления.

Я пытаюсь решить, не слишком ли много прочел в том, что ее рука приближается к моей, как вдруг мы внезапно соприкасаемся.

Мое сердце бьется так громко, что наверняка слышно на другом конце планеты. Прежде, в более уравновешенные времена, я никогда не делала первый шаг в отношениях.

Чувствую себя обнаженной.

Я могу либо сидеть и бояться шевельнуться, пока моя ладонь лежит под ее, точно вялая рыба, либо в кои-то веки взять на себя ответственность за свою жизнь.

Да к черту все.

Медленно тянусь к щеке Мэй. Ее кожа такая мягкая. Наши глаза встречаются, на этот раз мне не нужно вычислять, что произойдет, и я не хочу прятаться.

А потом он целует меня, и все нервные окончания в моем теле, которые, как я думала, умерли в тот день в прошлом году, возвращаются к жизни.

Да.

После ухода Зака в доме тихо. Родители до сих пор не вернулись. Забавно – я была для них невидимкой с тех пор, как стало ясно, что у Джордана есть то, чего нет у меня, что его мозг работает чудесным, таинственным образом и его нужно развивать во что-то великое. Может быть, теперь я просто чувствую это острее. Прежде родители вспоминали обо мне лишь в привязке к Джордану. Или, может быть, потому что брат сам заставлял их – всегда старался вовлечь меня в беседу за обеденным столом, даже последние несколько лет, когда мы с ним неделями не разговаривали.

Теперь его больше нет, и все рухнуло. Без него мы с родителями не знаем, как общаться друг с другом. Я не осознавала этого, но брат был тем клеем, что удерживал нас всех вместе. Теперь мы рассыпались, болтаемся рядом, занимаем одно и то же пространство, но никогда не пересекаемся.

Поднимаюсь наверх с телефоном в руке.

Приходит сообщение. Люси.

Ну, выкладывай.

Закатываю глаза. Прикидываю, как передать этот поцелуй словами, и мои щеки становятся горячими.

И я понимаю, что мне не все равно. Твою мать. Живот сводит от угрызений совести.

Он ничего , – отвечаю я Люси по пути в свою комнату.

Огооо. Он тебе нравится!!!

Это не вопрос.

Ну да, вроде бы.

МЭЙ, я так рада!

Я практически слышу ее радостный вопль через весь город.

Ну хоть кто-то из нас.

Люси шлет мне закатывающий глаза смайлик.

Любишь ты драмы. Придешь к нам с бабулей на завтрак? Мы твои любимые черничные блинчики испечем.

Плюхаюсь на кровать и по очереди скидываю туфли, запуская их через всю комнату.

Ладно . Ничего не попишешь, Люси знает путь к моему сердцу. Блинчики ее бабушки легендарны. Уже могу сказать, как пройдет этот самый завтрак: перекрестный допрос от Люси и бабули о двух последних ночах и куча вопросов о моих чувствах .

Вот почему прошлый год я пряталась под одеялом. Я не имею права двигаться дальше, возвращаться в школу, влюбляться в парня, играть на трубе, петь, смеяться, жить – ведь у Джордана ничего этого не будет.

Вообще ничего.

В тишине спальни на меня снова ложится удушающая тяжесть всего, что я скрываю – от Люси, от Зака, от Хим, от родителей.