Олег Рой - Три цвета любви

Леля, слушая, прикусила костяшки пальцев и сморщилась. Сейчас заплачет, подумала Мика. Вот и отлично, давно пора. Но Леля не заплакала. И Мике вдруг стало ее жалко.

— Кстати, а почему ты такой снимок дурной повесила? — спросила она совершенно спокойным, словно и не орала только что, голосом.

— Так нет другого, — так же спокойно объяснила Леля.

— Как это?

— Мы ж никогда не любили фотографироваться. У меня в телефоне только Джой. Ну и Ульянка с Платоном немножко.

— Погоди-погоди. Черт с ним, с телефоном. Но в альбоме-то… я же точно помню, там отличные снимки были. Немного, но были.

— А он делся куда-то, — безразлично сообщила Леля.

— Как — делся? Вот тот серый «слон», что на стеллаже возле камина лежал? Из Парижа который?

Единственный в доме фотоальбом был и впрямь здоровенный — как слон. И крышки у него были бледно-серые, чуть складчатые, как слоновья шкура, кожаные. Леля даже улыбнулась, вспомнив, как они с Ленькой увидели это «чудовище» на одном из парижских блошиных рынков. Переглянулись, точно заговорщики: обоим было ясно, что «надо брать», однако известно ведь — на рынке нельзя показывать свой интерес. Не то чтоб денег жаль — это ж «блошка», какие тут особенно деньги! — но если просто подойти, поинтересоваться, заплатить, сколько спросят… это ж невыносимо скучно! И какая тогда радость от приобретения? Это ж поединок: покупатель против продавца, и главное — победить. Так ей Ленька объяснял. Мужчинам вообще очень это важно — побеждать.

Альбом продавала похожая на каменную горгулью косматая старуха в драных черных митенках, замотанная чуть не десятком таких же драных шалей, — Париж не Париж, а стоять целый день на январском ветру совсем не жарко. Время от времени она извлекала из-под бесчисленных шалей и столь же бесчисленных юбок небольшую фляжку — явно серебряную, чеканную, очень изящную и абсолютно неуместную в скрюченных подагрических пальцах с почерневшими, неровно обгрызенными ногтями, — подносила к сомкнутым в ниточку губам, делала глоток и вновь превращалась в каменную горгулью.

Ленька со скучающим видом покопался в расставленных вокруг альбома статуэтках и бокальчиках, приценился лениво, открыл серую альбомную крышку, дернул недовольно плечом, покрутил в пальцах фарфоровую пастушку… В общем, заплатили они тогда за «слона» какие-то совершенно смешные деньги — франков сто, что ли? Или вовсе двадцать? Тогда еще ходили франки, евро пришли позже…

Леле было жаль старуху, и, приотстав на минутку от довольного победой мужа, она сунула той еще денег — раз в пять больше, чем стоил альбом. Старуха подняла на нее выцветшие равнодушные глаза, перекрестила — сухие, почти невидимые губы тронула чуть заметная улыбка:

— Бон вояж!

Погрузившись в воспоминания, Леля не сразу поняла, что Мика опять о чем-то ее спрашивает. Зачем? Там, в прошлом, так хорошо, так тепло…

— Да откуда я знаю, куда он делся, — досадливо отмахнулась она. — Мамуля, наверное, под шумок стянула.

— Екатерина Александровна?

— Ну да. Он ей давно приглянулся.

— И ты даже не спросила?

— Зачем?

Глаза, заискрившиеся было от воспоминаний, опять потухли.

— Ты говоришь — жизнь продолжается, — устало вздохнула Леля. — Ну да, наверное… Если Ленька жив, мне нужно просто потерпеть. Но… как? Что мне делать прямо сейчас? Через час? Через день? Через неделю, черт побери?!

— Посуду мыть! — почти зло бросила Мика. — Агата Кристи ненавидела мыть посуду — и мыла ее каждый день. Говорила, что во время этого процесса самые лучшие сюжеты придумывались.

— Ты предлагаешь мне начать сочинять детективы? И мытье посуды поможет?

— Ох, да при чем тут детективы! Я про Кристи просто так вспомнила. Не обязательно именно посуду мыть. Но ты спрашиваешь — что делать? Пыль вытирать, еду готовить. Я заглянула в холодильник, у тебя там полбуханки хлеба — покупного, яйца, два куска сыра и — коробка с пиццей! Коробка. С пиццей. У тебя, мастера международного класса по кулинарии!

Леля пожала плечами:

— Кому готовить-то? А пицца старая, ее Ульянка принесла. Или Платон? Не помню. Выкидывать еду рука не поднимается. Забери? Птичкам скормишь.

— Вот возьми сама и скорми. Заодно погуляешь. Но чтоб ты перестала возиться на кухне — у меня в голове не укладывается.

— Я сейчас такого наготовлю — нищие есть не станут.

— Ну тогда действительно мой посуду. Чистая — наплевать, все равно мой. Или ванну отдраивай. Или шей что-нибудь. Лоскутное одеяло, к примеру. Шарф Ульянке свяжи. Самое медитативное занятие.

— Медитативное? И ты туда же? Мамуля тут меня пыталась на йогу вытащить. Для осознания, так сказать, и просветления. Посижу типа в позе лотоса, посозерцаю свой пупок — и будет мне полный дзен.

— Не, не надо тебе на йогу, — деловито возразила Мика. — Ты же русская баба, значит, и дзен у тебя должен быть русский. Я ж про шитье и мытье посуды не просто так сказала. Начинаешь что-то делать, через десять минут и голова проясняется, и нервы в порядок приходят. А после глядишь — шарф связан, ванна сверкает. Ну и полный дзен в придачу.

Леля слабо улыбнулась, мотнула головой:

— Не хочется. Ничего не хочется.

— Ясен пень. Надо просто начинать и делать, оно само пойдет. И легче станет. Ей-богу.

— По-моему, я не хочу, чтобы мне легче стало. Пока мне больно, я как будто Леньку здесь еще держу. Понимаешь? Ну как у Симонова, помнишь? Просто ты умела ждать, как никто другой…

Мике показалось, что Леля опять куда-то отдаляется. Падает в черную дыру своей скорби — и, похоже, рада этому. И ничего ей больше не надо.

— Любовника тебе нужно завести, — с деланым безразличием глядя в потолок, сообщила она. — Не любви ради, а так, отвлечься. Ненадолго. Молодого, красивого, не слишком умного. Но чтоб обаятельный. И чтоб сексапил через край хлестал, чтоб не то что от прикосновения, от взгляда в жар бросало.

И подумала: вот сейчас Лелька точно разозлится. Интересно, драться кинется или просто выгонит? Лучше бы драться, но выгонит — ладно, переживем. Лишь бы вскинулась, взметнулась, взъярилась… разрыдалась бы уже, наконец!

Но Леля на скандальное предложение не отреагировала вовсе. Не услышала, поглощенная собственными мыслями? Не поверила своим ушам?

Посидев еще с полчаса, Мика засобиралась домой, не слишком довольная визитом. Точнее, собой. Леля-то неожиданно выглядела и вела себя куда более жизнерадостно, чем Мика ожидала.

Но она-то намеревалась сказать Леле, что какое-то время будет не в Питере, — дела журнальные требовали ее присутствия в Москве. И не только журнальные — но об этом пока лучше даже не думать, скрестив на удачу пальцы. Хотела спросить подругу: как, можно тебя оставить, справишься? Не спросила. Язык не повернулся. Известно ведь: если глядеть на чайник, он ни за что не станет кипеть! А нынешнее Лелино состояние — штука куда более неустойчивая, нежели закипающий чайник.