Юлия Панченко - Возмездие (СИ)

Вадим вернулся под вечер, кинул на стол бумаги на развод. Сказал, что не потерпит рядом шлюху и мразь. Или это было через несколько недель? Все они слились для меня воедино. Помню только, что он так и не задал главного вопроса, а я не стала объясняться.

В один из дней, когда в паспорте появился новый штамп, я нашла у квартиры две сумки с вещами. Ключ не подошел к замку, а в поклаже оказались мои вещи. Этого стоило ожидать от бывшего мужа — первоклассного юриста, и судиться с ним я не стала, равно, как скандалить и спорить — это все больше не стоило моего внимания.

Подхватила сумки и поехала к Маринке.

Подруга не стала задавать лишних вопросов. Достала запасную подушку, одеяло, постелила мне на диване и выделила полку в ванной.

Всё это было как в тумане.

***

Недалекое прошлое.

Как собрала себя по кусочкам? И собрала ли, не знаю.

Я не обращалась к психологам, не бросалась в крайности, не напивалась. И даже пожелай подобного — денег не было лишних: все под расчет. Часть получки на хлеб и коммунальные, часть на порошки и зубную пасту. Излишеств себе не позволяла — не время было баловать плоть.

В один из дней уволилась с прежней работы, не выдержав жалостливого взгляда коллег: теток постбальзаковского возраста, с судьбой одной на всех, как под копирку. Им всем импонировало, что я пополнила ряды разведенок — перестав тем самым, отличаться от основной массы сотрудниц. Взялись за привычку шептать в след жалостливое: «ну, надо же, такая красивая, и все ж не уберегла — сбежал муженек». Знай, они, что со мной приключилось на самом деле, извели бы вовсе. Ума хватило сбежать оттуда.

Без работы не осталась: в соседнем ЖЭКе, что находился недалеко от Маринкиного дома, как раз подняли вакансию дворника, и я, ничуть не смущаясь, написала заявление. Как известно, все профессии важны, все профессии нужны.

Кто бы думал, что именно эта работа вытащит меня из вялотекущего сумасшествия? Того самого состояния, когда наблюдаешь за собой будто бы со стороны, живешь как во сне: практически не различаешь какое число на календаре и какая погода за окном. Ведь что пора года, когда в душе зима — вечная, промозглая. От нее не спастись горячим коричным чаем, ее не заесть мандаринами и подмороженной с одного бока, хурмой. Не отогреть ноги шерстяными носками и накинутым сверху вязаным пледом. Нет, она — эта вечная, беспраздничная зима, холодит изнутри, выстужает душу. Исподволь, понемножку — как не замечает человек, что замерз и умирает бесславно, тихо-тихо — во сне, так не замечала и я, что вот-вот рассыплюсь ледяной крошкой, как разбиваются ледяные сосульки с высоты крыш.

Маринка пыталась вытащить меня. Честно и бескорыстно, как может только настоящий друг, она возилась со мной: не бросала одну, водила по паркам — выгуливала, чтоб я не задохнулась в четырех стенах. Закармливала деликатесами, когда удавалось выпросить у начальства премию. Забиралась ко мне в кровать, упорно тесня к стенке, и присоединялась к просмотру «Доктора Хауса», хотя терпеть его не могла. Брала за руку или утыкалась носом в шею и мирно засыпала, пока я смотрела любимые сериалы по сотому кругу. Терпела слезы и ночные крики. Будила, когда я задыхалась во сне. Плакала вместе со мной, когда этим ледяным слезам удавалось просочиться сквозь толстую льдину, давящую на грудь.

И все же, спасла меня работа.

Вставать приходилось в четыре утра. Собирать мусор или соскребать снег, лед, было лучше всего на безлюдных улицах — когда отсутствовала суета, — так наставляли новые коллеги, когда выдавали серую форму с оранжевым жилетом и положенный по должности инвентарь.

Помню, вышла на улицу, а там — лето. Яркое, непостижимо зеленое, слепящее глаза, прекрасное во всех своих изумрудных оттенках. Пахучее — страсть. То ли жасмин цвел, то ли запах свежескошенной травы так голову дурманил, но я вдруг очнулась, выбралась из-под толщи льда, что бетонной плитой прижала к былому чудовищному равнодушию.

И каждое утро стало желанным.

С новым рассветом подмечались всё новые детали. Оказалось, что небо — по-прежнему синее, а солнце — белое, и если долго на него смотреть, под веками расплываются разноцветные пятна. И они — эти живые плавающие капли — топят зиму внутри, плавят, а она — шипастая, отступает, недовольно шипя и оставляя после лишь влажный след от талых снегов.

Я с удовольствием шла мести улицы, и в эти тихие, мои личные часы, когда удавалось побыть наедине с собой и природой, город ведь только-только просыпался, складывала себя. Чинила. Много думала, вспоминала. Перебирала былое, как бусинки на четках и больше не гневалась на Бога. Он стал непостижимо далеким, недосягаемым для меня, как, например, Орион, или Альфа Центавра.

Положа руку на сердце, я ненавидела только тех двоих и еще немножко — Вадима. И это чувство — для других разрушающее, созидало. Собирало пазл в цельную картинку, помогало дробить зиму. Я знала, что чувствовать хоть что-то — хорошо. Пусть это будет злость, ярость, позже негатив может смениться чем-то другим, и как знать, может, радостью. Еще, я полагала, что чувствовать обиду — в моем случае — нормально, закономерно. И я обижалась, злилась, смотрела в небо до рези в глазах и оживала.

Кто отправил тех двоих патрулировать границу, и почему нам суждено было пересечься? Это были вопросы их ряда риторических, но мне и не нужны были ответы. Только эмоции, какими пропитывалась, размышляя.

А Бог… если раньше я ощущала себя любимым его ребенком, практически венцом творения, то теперь из заботливого, он превратился в жестокого, эгоистичного библейского бога, с которым у нас установился шаткий нейтралитет.

Решающей стала так же одна немаловажная встреча.

Лето катилось к закату: опадали листья с каштанов, и работы хватало. В тот день я стояла у детской площадки, опершись на черенок метлы, разглядывала свежеокрашенные в веселые цвета качели, и думала, что пора бы и мне что-то менять. Не могу же вечно висеть у Маринки на шее. Она, добрая душа, в жизни не признается, что я ее стесняю. Пора бы уже освободить подругу от бремени: ей замуж пора, а она носится со мной, как с великовозрастным ребенком.

Задумавшись, я не услышала скрипа колес, очнулась, когда кто-то тронул за рукав. Прикосновение было бережным, но весьма настойчивым. Опустила глаза и увидела прилично одетого мужчину в старой инвалидной коляске, усовершенствованной на современный лад. На вид незнакомцу было слегка за сорок. Загорелое, приятное лицо его было практически лишено морщин. Глаза улыбались.

— Думал, что обознался, но это и правда, вы! — ясные глаза смотрели на меня по-отечески ласково, хотя в родители мужчина годился едва ли.