Марина Крамер - Три женских страха

– Что ты молчишь, Аля?

Он никогда не звал меня по имени… И назвал-то по-особенному, как никто. Обычно все звали меня Сашей, Сашкой, Сашурой, папа – Кнопкой или Пигалицей, а если сердился – Александрой. Но вариант «Аля» никто никогда не применял.

– Что я должна сказать? – собрав весь имеющийся в наличии апломб, бросила я и задрала подбородок.

– Скажи, что ты сожалеешь о своем поступке и не будешь стараться подчинить меня своим капризам.

– Капризам?!

– Назови иначе, – спокойно попросил Акела, усаживаясь в глубокое белое кресло в углу комнаты.

– А с чего вы вообще решили, что я хочу какого-то внимания от вас?!

– Малыш, ты забываешь, что я старше тебя почти вдвое.

– Это не делает вас вдвое умнее и проницательнее!

Акела расхохотался:

– А ты молодец, умеешь кусаться.

– Больно надо!

Он вдруг стал очень серьезным, легонько хлопнул ладонями по подлокотникам:

– Все, хватит. Ты молодец, Аля, умеешь за себя постоять. А теперь давай по-взрослому. Если ты себе что-то придумала, мой тебе совет – забудь, так будет проще и тебе, и мне. Ты ведь понимаешь, ты ж неглупая девушка – никто никогда не даст нам быть вместе. Даже если я захочу.

С этими словами он встал и вышел из комнаты, прихватив пустой стакан.

Я замерла, не в силах смириться с тем, что он сказал. Последняя фраза пригвоздила меня окончательно – «даже если я захочу»…

Он не хочет иметь со мной ничего общего – ничего! Он сам, сам сказал это. Что ж, ладно! Я тоже гордая. Переживу как-нибудь.

С этого дня атмосфера в доме стала напряженной. Акела по-прежнему был рядом, но я теперь вела себя так, словно не вижу его и не слышу. Нет, я не грубила, не огрызалась – я установила между ним и собой невидимую стену из стекла, сквозь которую звуки долетали еле-еле, а никакие прикосновения были вообще невозможны. Так мне намного легче. Акела чувствовал напряжение, но ничем не выказывал своего отношения к переменам.

Мне сняли гипс и разрешили ходить с палкой, но я стеснялась этого, а потому сидела дома и совершала круги только по комнате – до пелены в глазах. Близились экзамены и выпускной, но я этого не замечала. Мне уже не хотелось ни суеты с платьем, ни вечера – идти на него со мной будет некому, папа уехал по настоянию врачей долечиваться в санаторий, а тетя Сара уже вряд ли приедет из своего маленького городка – не захочет. Она так и заявила, внезапно собрав вещи, мол, все, хватит с меня, дети выросли, я вам не нужна больше, дайте спокойно умереть. Вот так… И что, все явятся с родителями, а я одна? Или – что еще хуже – с Башкой и Гамаюном или с кем-то еще из папиных отморозков! Вот будет радости у директора…

Выход из ситуации подсказал, как ни странно, Акела.

Я уже успела сдать основную часть экзаменов, оставался последний – химия, которую я знала намного лучше всех одноклассников, но все равно побаивалась. Наша химичка тетя Колба была женщиной бескомпромиссной и совершенно непредсказуемой в оценках. Могла влепить «пару» за вполне достойно выполненную контрольную, если вдруг решала, что «видит нераскрытый потенциал». Мне же совершенно не хотелось испортить себе аттестат, а потому я просиживала за учебниками, пособиями и конспектами дни и ночи напролет. И вот в такой день, когда я сидела на балконе, обложившись тетрадями и книгами, Акела и явился в мою комнату.

– Когда выпускной? – поинтересовался он, садясь по привычке на перила.

– А что? – не отрывая взгляда от формул, отозвалась я.

– Я же должен освободить вечер, – таким тоном, будто это подразумевалось сразу, произнес Акела, и я подняла голову:

– Что, простите?

– Аля, ну хватит. Просто скажи, какого числа выпускной.

– Я не иду.

Он понимающе усмехнулся:

– Конечно, накажи всех своим отсутствием – то-то девчонки порадуются!

– Чему порадуются? – не поняла я. Меня уже начала злить эта его игра в загадки.

– Тому, что на вечер не явилась самая красивая девушка, – совершенно серьезно сказал Акела.

Я растерялась – а как еще можно было среагировать? Я никогда не считала себя красивой. Да, меня трудно назвать страшненькой или даже просто немиловидной, но и очевидной журнальной красоты во мне тоже нет. Да, шикарные черные кудри, длинные черные ресницы и большие карие глаза – но длинноватый нос с горбинкой и узкие губы. Да, хорошей формы грудь, тонкая талия, стройные ноги – но при этом маленький рост. Словом, до какой-нибудь Клаудии Шиффер далековато. Меня это не особенно заботило, но из уст взрослого мужчины прозвучал комплимент, значит, что-то во мне все-таки есть.

– Ничего страшного, как-нибудь переживут.

– Аля, я серьезно. Такой вечер в жизни один, не пропусти, потом жалеть будешь.

– А смысл? Все пойдут с родителями, а я?

– А ты с кавалером, – улыбнулся он. – Утрешь нос всем.

– Вам-то это зачем? – хмуро спросила я, не принимая шутки, да и не понимая, если честно, шутка ли это была.

Акела помолчал несколько минут, стряхнул с рукава спикировавшую с крыши муху и уронил:

– У меня не было выпускного.

– Почему?

– Идем чаю попьем, расскажу, – вздохнул он, спрыгивая с перил, и протянул мне руку, помогая встать.

Мы спустились в кухню, Акела сам заварил чай и сел за стол напротив меня. Я обняла свою большую чашку с изображением лондонского Тауэра – кто-то привез отцу, а он отдал мне, не любил больших чашек, зато я пила только из таких. Акела молчал и смотрел куда-то поверх моей головы.

– Знаешь, Аля, бывают моменты, о которых жалеешь всю жизнь, – вдруг произнес он, и я вздрогнула. – Ты вот еще недолго живешь, и то, наверное, жалеешь о чем-то.

– Бывает, – кивнула я, осторожно отхлебывая горячий чай.

– А представляешь, о скольком жалею я в свои тридцать семь? А твой отец – за его пятьдесят? И ведь не исправишь, не вернешь, не отмотаешь…

– А хочется? – Мне уже начала нравиться игра в вопросы и ответы, возможно, сегодня я узнаю что-то интересное – дело, похоже, к тому идет. Человека, когда ему необходимо выговориться, видно сразу – и черт с ней, с химией, я и так ее знаю.

– Хочется, Аля. Но есть такие вещи, которых не изменит даже возврат в прошлое.

Ничего не понимаю, но ладно – все равно интересно. И голос… мамочки, какой же у него голос…

– Я не попал на выпускной потому, что оказался на больничной койке. Любопытство и любовь к экспериментам, – печально усмехнулся Акела, помешивая ложечкой в чашке. – Дурак был… Изобретал с другом новый вид взрывчатки. И вечером, как раз накануне выпускного, монтировал дома взрывное устройство. Отца у меня не было, только мама. Она вошла в комнату неожиданно, я испугался, рука дрогнула – и взрыв… Я очнулся в больничной палате, лицо перемотано, не вижу ничего… руки не очень пострадали, а вот лицо… полыхнуло вверх, сожгло кожу на щеке, ухо… глаз вытек. Я ничего этого, понятно, тогда не знал, только чувствовал дискомфорт – не вижу, не слышу, чешется кожа под повязкой и очень болит, – он машинально притронулся рукой к обезображенной половине лица и продолжил: – На второй день забеспокоился – почему мама не приходит? Стал у всех спрашивать… Мне никто ничего не говорил, только через неделю пришел врач и сказал, что мама умерла в реанимации – обширный инфаркт и ожоги, организм не справился. Вот так… А уж когда врач про мое увечье заговорил… Вот тут и началось. Ты представляешь, что такое остаться по своей глупости в семнадцать лет без глаза, практически без лица? И одному? Самое страшное – одному. – Я как-то неопределенно кивнула, хотя внутри у меня все сжалось от ужаса и жалости к нему тогдашнему, моему ровеснику. – Вышел из больницы – куда? Глазной протез поставить невозможно – глазница пострадала. Про пластику в нашем городке никто не слышал – мы жили почти на границе с Китаем, там не тот уровень медицины. – А, так вот откуда он язык знает! Понятно теперь…