Георгий Мо - Эровый роман. Книга третья

– Какой ты щедрый сегодня!

– Да ладно, для спасителя ничего не жалко.

– Так, когда ты все-таки расскажешь? Что тянешь?

– Я думаю, что ты помнишь о моих проблемах. Деньги, деньги…

– Все время деньги! Это и странно. Мне казалось, что ты успешный банкир!

– Дело не в работе.

– Не говори загадками! Выкладывай как есть! Кажется, мы с тобой давно в приятельских отношениях. Даже сдружились!

– Ха! И как же твой папашка смотрит на нашу дружбу?

– Ему это не нравится.

– Еще бы! И вряд ли он рассказал о причине. Да?

– Думаю, причина на поверхности и давно.

– Вот именно! Только ты этого не видишь или по какой-то причине не хочешь видеть, замечать, знать, – он отмахнулся рукой. – Пошли уже в дом!

Я торопливо удалялся в сторону мрачного дома. Туда, где его хозяин обычно укрывался от суеты и шума города, где умиротворенность и тишина кричат о себе, где идеальная загородная жизнь в полном одиночестве сквозит в каждой комнате. Туда, куда периодически склоняются вековые сосны, чтобы подглядеть за сиротством своего хозяина, где индивидуальный проект усадьбы говорит только владельцу о его статусности и больше никому, от чего замкнутая приватность его порой подбешивает.

– Ты-ы правда убил своего родного отца? – Вася задал вопрос с некой тревогой, явно ощутимой в его низком баритоне.

– Почему ты спрашиваешь? Или это такая подводка?

– Я уже как-то спрашивал тебя. Тогда ты решил не отвечать.

– А что изменилось с тех пор? С чего ты взял, что я это сделаю сейчас? А насчет прошлого раза… Знаешь, твой вопрос тогда был задан таким образом, что не подразумевал моего покаяния.

– Ну так, расскажешь?

– Твой рассказ против моего рассказа? – я впился строгим взглядом в его лицо.

– Что-то вроде того, – скупо ответил он, замявшись.

– Да. Это правда.

– Ка-акая прич-чина? – приглушенный тон подавил его низкий баритон полностью.

Он уставился на меня своим напряженным лицом и стал ждать моего покаяния. Но я ему продемонстрировал лишь суровую безучастность. При этом крайне привлекательную: слегка приподняв один уголок рта и иронично прищурив глаза. Я как никто знал, что напускное равнодушие особенно ярко получалось на моем лице. Привычная отрешенность и идеальная холодность в задумчивом и усталом взгляде сапфирового цвета глаз.

Он искал на моем лице волнение, нервное дрожание, колебание скул, ощущение тяжести в движении глазных яблок, покраснение лица от учащенного пульса, несдержанные вздохи и громкие выдохи, даже тянущей боли где-то в районе сердца. Но ножи не разрезали мою плоть, пули не пронзали жизненно важные органы и крупные артерии, никто не пытался содрать с меня живого кожу и загнать под ногти иглы и гвозди. А, значит, я не испытывал боль и не мучился.

Сейчас я был самим собой и определенно не играл спектакль. Глаза свои не прятал и не сверкал гневно льдом. Даже ненависти не было в моем ледяном сердце. Я выдавал полное равнодушие. Под физическим истощением от бойни часом ранее не пряталась лишь внешняя холодность. Мороз был в параличе души. Странная отчужденность от вопросов о человеке, который стал отправной точкой в сам ад, меня совершенно не трогала, хотя маска хмурого одиночества была бы идеальной в данный момент. Я не играл. Пассивные выпады моего лица были настоящим ответом на вопрос о жизни родного отца и его смерти. Но ладони мои все-таки немного вспотели.

– Он заслужил, – произнес я безучастно мерным тоном.

– Ч-чем? Чем, Рустем?!

– Ты из нормальной, среднестатистической, как и положено, семьи, Вася. Я уверен. Тебе, скорее всего, не понять это. Да и объяснить сложно. Это нужно пережить…

– Ты еще скажи, что из достойной! – перебил он. – С чего ты решил? И почему не понять?! По-оче-ему-у?!

– У тебя хорошее образование. Родители тебе дали все то, чего не было у меня. Полная семья, любовь…

– Да что ты зна-а-аешь?! – он спросил с каким-то сожалением и даже с враждебностью. – Что?! Со стороны всегда всем виднее, какая у кого жизнь, и что в ней! А что на самом деле – остается скрыто! Ты ведь не хуже меня это знаешь! А наличие семьи не отрицает того, что ты в ней можешь быть изгоем! Не иметь собственного мнения! И в целом быть ничтожеством! Уродом! Никем и ничем! А любовь… Ха! Насмешка! Да и, знаешь, Рустем… Терять, когда ничего не имеешь, – нечего. А вот когда есть что терять – тяжело. Так что, может быть, мне еще сложнее, – он говорил словно сам с собой, исследуя глазами пол.

– Потому ты спрашиваешь о причине убийства?

– Почему ты это сделал? Просто скажи причину. Не задавай мне встречных вопросов!

– Он не должен был жить! Он был недостоин…

– А как?! Как ты это определил?! – пытливо глаза Васи впились в мои.

– Не на все вопросы есть ответы.

– Нет! Ты скажи-и-и… Скажи! Я ведь не прокурор. Я за ответ на этот вопрос не приговорю тебя к высшей мере. Ты сам себе судья. Но скажи-и-и. Мне нужен ответ!

– К высшей мере? – я усмехнулся. – Ты что, отца хочешь убить?

– Хотел…

– На это есть причины?

– Ты ведь нашел! Значит, и я бы смог! Ведь так?

– Скорее всего, так. Но, как я понимаю, ты не смог найти. Тогда смысл в этом разговоре? Помочь тебе найти вескую причину, после которой пути назад не будет?

И он отвел вновь глаза. Но только уже не в пол, а на окно, за которым не было ничего видно, только остаточный отблеск прогоревшей машины. Вася жмурился, слегка видя затухающие языки пламени, как будто дым разъедал его глаза через стекло.

Дымящиеся тучи разрывали небо, и это зрелище было захватывающим – бойня с ливнем и грозами. Темная бездна давно поглотила автомобиль, но памятные наваждения все барабанили по груде металла под молчание ночи. Этот звук был очень громким, похожим на град, который лупил по самому дорогому.

– Отец мне всегда говорил, что его отец – мудак. Мой дед. Знаешь, я тогда и не мог представить, что я буду о нем такого же мнения, как он о своем отце…

Василий стал рассказывать о своей семье и взаимоотношениях в ней по мужской линии. Изливал ли он душу? Определенно! И чем больше я слышал о его семье, тем боль Васи была ощутимее. Во мне он хотел найти того, кто разделит его мысли относительно его отца. Чтобы спасательный круг кинул бывший враг, пытаясь вытащить его из моря обид.

В его рассказе было много слов о непонимании в семье, которое росло год от года; как этот барьер становился все отчетливее, как его было сложно преодолеть. Но главное то, что никто и не пытался. Не было единения душ, все словно были чужие. Бродили из комнаты в комнату как прохожие. Их объединяло только совместное житье. И каждый был в своем мире. Они совершенно не пересекались.

Драма жизни Пегова состояла в том, что его голубой секрет, который и должен был остаться таковым, был предательски из него вытащен пытливым отцом. Как жестокий удар в спину, где тайна, как нечто сокровенное, становится общедоступна с глубоким порицанием и даже ненавистью. Для отца ориентация сына стала большой жизненной пощечиной. Все вокруг подернулось густым мрачным туманом, меняющим реальность. Они моментально стали посторонними друг другу. Отец перестал видеть сына даже в метре от себя. Голубой туман ослепил его.