Лея Старцева - Серо-Чёрный

Он громко вскрикнул: «Фрося!», надрывая горячие связки. Так кратко он отзывался о Ефросинье Павловне, уставшей старухе с глубокими морщинами на лбу и хриплым голосом. Ухаживала домработница за Нилом почти с детства, но полюбить, словно сына, как зачастую такое случается с воспитателями, все не смогла. На деле ей уж давно поперек горла стоит, еще при знакомстве не понравился, а позднее все ожидания оправдал. Она считала, подать себя больше некуда, посему продолжала прислуживать неучтивому барину. Получала ни больше, ни меньше других горничных, трудящихся непосредственно на хозяина, искать нового – как иголку в стоге сена. Известной и по сей день Салтыковой давно нет в живых, только напороться на ее подобие ничего не стоит. Многажды подумывала подсыпать яд Собакину, да осознавала одно – пусть Нил субординацию и не всегда соблюдал, несмотря на прожитые годы, имел дерзость грубить женщине, но плохого ничего не сотворил. Недостойно уж молиться о нем, будь как будет.

Сгорбившись, в роскошные покои зашла Ефросинья Павловна. Она еще не представляла, что ее ждет неожиданный и очень серьезный разговор, да сразу учуяла неприятный, но привычный запах. Завидев совершенно уставшего, подбитого человека, в душе воцарилась некая радость, но показать этого не могла. Не хотелось его почивать, но делать нечего. Лежавший на мягких подушках в белых одеяниях, выжидающе поглядел на зашедшую и сильнее укутался. Та скромно поздоровалась, предложила чаю.

– Мне нужно передать крайне важное сообщение, – пропустил рутинное начало сквозь уши. – Пишите моему отцу, Бухарину, всем! – зевнул и потянулся, от чего тело заболело. – Обязательна промывка мозгов по делу Мамонова, взыскание за совершенное преступление, ссылка, расправа – чего угодно.

– Погодите с выговорами, – молвила она, не поднимая глаз.

– Пройдоха старая! – вскрикнул Нил. – Не перебивай, и делай, что велят.

– Боюсь, этого сделать вне моих возможностей, да и толку, как такого, нет.

– Ты, стало быть, перечить мне решила?

– Вне моих возможностей, – звучало неприятно для Собакина, думалось ему – все сговорились. – Сегодня утром вам пришла телеграмма, в которой четко изложено, что ноне Александр, ваш почтенный друг и напарник, – что-то с голосом Ефросиньи Павловны было явно не так. – Погиб в пьяной драке близь кабаре. Филёр сейчас работает над причинами, мотивами, и, собственно, поисками самого преступника.

Воцарилось молчание. Это было первое столкновение Собакина со смертью близких, о том знала и прислуга, потому волновалась в произнесении краткой речи с такой же мелкой бумажки. Она планировала доложить позднее, но поведение богемы чертовой вывело из себя. Совершенно точно, «Фрося» посчитала, что вразумит хозяина сие дело. Не полагала, что примется плакать, да сама она от того сдерживалась. Последние дни часто видела Мамонова, пусть и в компании Нила. С ним можно было поговорить, повести действительно душевные, интересные диалоги, не ограничиваясь в словах. Он был младше прислуги на много лет, но то уж лучше, чем в четырех стенах сидеть, и лишь изредка выслушивать монологи трезвого Собакина (ведь в ином состоянии, как вы могли лицезреть, общаться он не желал). Ощущала, словно с крыши сорвалась, именно в таком случае, потеряв совсем еще молодого человечка.

Нил в свою очередь наершился, и глубоко опустил брови. Понял, что крутая каша заваривается, да как реагировать – не знал. Рыпаться иль подниматься не принялся. Слабым зрением Ефросинья Павловна с трудом могла разобрать эмоций хозяина, находясь в замешательстве, понадобится хоть кой какая поддержка или нет.

– В таком случае, – дернулся край бледной губы. – Черт с ним, – сталось еще холоднее, по коже бежали мурашки. – Так-с, что ты там говорила о чае? – маска благолепия явно приросла к нему.

Покинув покои, горничная несколько раз перекрестилась, шепча молитвы. Ее необузданная скромность рвалась наружу. Тот день выдался для нее тревожным, абсолютно беспокойным и даже страшным. Весь его потратила на то, чтоб подносить прохладный компресс Нилу, но задать наболевший вопрос не могла. Ясно как божий день, что вечер они провели вместе, только один – погиб, а второй на рассвете гневался, в просьбах о расправе над Мамоновым. Интересная встреча, видать, была, раздумывала Ефросинья Павловна. Высказывать свои предположения совсем не планировала, мол, будет б-гу угодно – найдут без нее, а себя сбережет. Да и, впрочем, не горазд Нил погубить такую крупную фигуру без чужой помощи.

Сам же он только для виду не покидал своих стен, ко всему прочему, светить синяком не желал. Позднее ни одна телеграмма пришла с соболезнованиями, от родителей усопшего даже письмецо имелось. Там изложено было, что Саша местами недолюбливал исполнителя, но старался на него походить – восхищался трезвым рассудком, умением притягивать к себе людей и дисциплинированностью по отношению к музыке, слова благодарности за то, что вместе проработали и прочее. Это несколько поразило читающего, он даже взгрустнул, поскольку близок с Мамоновым не был, считал, что и Саша к их общению относится снисходительно. Судя по тому, сколько сожалений в свой адрес получил, он чуть ли не лучшим другом Нила считал. Единственное, в чем себя корил Собакин – прежде узы любого общения стоило рвать, раз уж таким сентиментальным аккомпаниатор являлся. Да время назад не воротить, что есть.

По ночам приходил погибший, только смутно, на заре и следа от снов не оставалось, лишь стойкое ощущение чужого присутствия. Семь совершенно незаурядных дней замучили Нила. Вспоминалась то Шофранка, то фантомные возгласы Саши. Тосковал по кабаре с веселыми компаниями, шутками, и твердо помнил, что знакомка из кафе обещала заглянуть. Конечно, Собакин имел возможность воспользоваться теми же услугами гримера, дабы спрятать следы ударов и вернуться к делу, только кто знает, к чему общение с столь желанной приведет? Не изобрели еще такого средства, кое бесследно избавляет от побоев. Пришлось потерпеть.

За окном уже падали листья, когда синяк превращался в нечто желто-бесформенное. Вечерело, у парадной шумели люди, так раздражая Нила, а настенные часы неприятно тикали. Все, включая тихое шарканье Ефросиньи Павловны за дверями, выводило из себя. Оно и не мудрено в таком состоянии. Трясущимися руками слизывал остатки с тарелки, с ножа, вечно поглядывая на улицу. С небольшого письменного столика, за которым прежде часто восседал Мамонов, она была прекрасно видна. Думал, как мало ему осталось. Очень мало. Надобно еще, а дома боле нет. Пожизненный мерзляк, от духоты, с достаточно сильным, как ему мнилось, скрипом, приоткрыл окно. Сидел он в темноте невесть какой час, стараясь сочинить мелодию – никак. В голове играло нечто траурное, но не манящее, не заставляющее грустить, лишь холодно, с бледной пеленой, задуматься. Пусть он выглядел подавленным, внутри чувствовал себя излишне взбудораженным, даже счастливым, потому собрать свои идеи не мог. Да и дара к сочинительству отнюдь не имел, только поэтичное настроение подталкивало к сему. Выходила, к его печали, просто рифма, а не стихи. Он явно находился под воздействием кой чего.