Ана Ховская - Рыжая

«Мое платье… Мертвое платье…»

В эту минуту ощутила, что меня будто выпотрошили, как птицу перед готовкой. Цветов больше не было, вообще больше ничего… Холод и сильное… давящее… темное чувство опустошало изнутри…

* * *

Я вбежала в медцентр и бросилась к стойке регистрации. Администратор испуганно отпрянула, когда я положила дрожащие руки на столешницу. А потом, как и все сегодня по пути в Торго, там и обратно, посмотрела на меня со смесью жалости и брезгливости.

– Я к врачу Джону Саманти,– глухо выговорила я.

– Сейчас узнаю, свободен ли он… Ты Саша Малых, да? Вчера была на операции?

Я кивнула и нетерпеливо посмотрела на прозрачные двери, за которыми в конце коридора был кабинет моего врача.

– Посиди в холле ожидания. У него сейчас прием.

Но я не присела, а подошла к двери и смотрела сквозь нее… Дрожь все еще окатывала ледяными волнами, но, стиснув зубы и едва дыша, я изо всех сил держалась за надежду, что меня спасет этот человек…

…– Эй, кто тебя из дома выпустил в таком виде?!– ужаснулся торговец, когда увидел меня у своей витрины с глазированными булочками.

Я уже отнесла коммуникаторы клиентам отца и теперь собиралась забрать пакет с продуктами. Но сладостей в нем не было.

– Вот… забирай,– подал продукты он и поморщился.

Но я, обняв тяжелый пакет, продолжала смотреть на булочки.

– Булочки не оплачены. Так что иди, рыжая, не пугай покупателей,– с жалостью прошептал торговец и указал на дверь.

«Но ведь в лавке пусто…»– подавленно огляделась я и отвернулась к выходу. Но когда послышались удаляющиеся шаги, оглянулась и замерла…

Не знаю, что в этот момент толкнуло меня сделать это. Я просто подошла к открытой витрине, взяла блестящую булочку, сунула ее в пакет, отвернулась и вышла из лавки. Никто не окликнул, даже не заметил… А мне было все равно: поймают ли, накажут ли… Может, именно этого и ждала?

Раньше я слюной давилась, когда видела эту сладость, она всегда была для меня недоступной… А потом, сидя в парке у всех на виду и глядя на глазированную булочку в своих руках, не возникло даже и мысли попробовать ее. Мне лишь хотелось почувствовать, что я хоть что-то могу сама, хоть что-то подчинить своей воле… даже таким способом. И ничего другого в тот момент не придумалось, как украсть. Я только повиновалась порыву и исчезла…

Лицо Джона Саманти возникло перед глазами, и я вернулась из воспоминаний. Он смотрел на меня так, будто со мной все в порядке: ни синего опухшего лица, ни уродливого каркаса на носу, ни рыжих спутанных волос на голове…

– Саша, здравствуй. Я рад, что ты пришла. Ты одна?– беспокойно произнес он.

Я кивнула и взяла его за руку. Он все понял без слов.

– Помогите мне, пожалуйста,– ровно выговорила я, как только дверь в кабинет врача закрылась за спиной.

– Конечно,– охотно согласился он и рукой показал на кресло.– Не возражаешь, если я начну осмотр?

Я села, сложила ладони на колени. Врач снял каркас с носа и, начав обработку чем-то резко пахнущим, спросил:

– Тебе ведь нужна другая помощь, верно?

Внутри все дрожало от нетерпения и страха, а лицо ныло от тупой боли, но я спокойно подняла глаза и сказала:

– Вы еще хотите поговорить со мной о важном?

Саманти закончил обработку, нанес какой-то гель на все лицо, а затем откинулся на спинку кресла и задумчиво прищурился.

– Конечно, Саша… О чем ты хочешь поговорить?

– У кого я могу узнать, что означает «Эс карра ниен эхь»?

Уголки его глаз дрогнули. Он удивленно поднял брови, а потом придвинулся, наклонился и внимательно осмотрел мое лицо.

– Очень сильный отек. Надеюсь, ты не была в школе?

«Почему он не отвечает на вопрос?»

– Есть разрешение на отсутствие на три дня,– ровно выговорила я.

– Хорошо. Я дам гель, которым надо смазывать все лицо до пяти раз в день, чтобы гематома сошла…

– Мне нужен ответ на вопрос,– настойчиво сказала я.

Саманти отклонился назад и долго молчал. Только брови на его лице подрагивали, когда он переводил взгляд с меня на окно и обратно.

– Это ведь древний язык хомони,– наконец заговорил он, но я не отвела глаз от него.– Разве ты не знаешь, что на нем говорят только хомони? Он запрещен для людей и любого, кто не входит в специальный перечень профессий и управленческий состав. И его обычно учат на последнем курсе колледжа, если есть назначение.

– Тогда, кто мне может помочь?– настаивала я.

– Почему это так важно для тебя?

Я поднялась со спинки кресла, упрямо глядя на врача, а внутри ворочалось что-то тягучее и холодное…

Я выжила после рождения. Прошла болезненная худоба, вялость, я стала есть и, как все, пошла в школу в три года. Вполне хорошо училась до сих пор, не отставала ни по одному предмету, хотя некоторые мне абсолютно не нравились. Но по каждому я могла получить сто баллов – высший результат, однако с некоторых пор сознательно не добирала их, чтобы не спровоцировать месть Игната. Никогда не понимала, почему его так задевают мои успехи…

Я не была неудачницей, но общаться с миром так и не научилась. Говорила ровно столько, сколько этого требовали обстоятельства: школа, врачи, другие взрослые. Мне не нужны были слова, чтобы что-то объяснять другим, как и самой понимать их: хватало мельком взглянуть в их сторону, и я уже понимала, что они чувствуют. Мне было уютно внутри себя, достаточно своих чувств, ощущений и мыслей… Я защищала свой мир, прячась ото всех. Мне никто не был нужен, даже одноклассники, отношения с которыми не то чтобы не складывались, их совсем не было. Говорила я только дома, потому что Игната злило молчание, и слова были спасением от неожиданных подзатыльников. Отец со мной почти не разговаривал, и от меня не ждал излияний. Я никогда не перечила ни ему, ни брату. Все было, как всегда, и я не знала, как это – по-другому…

С рождения я жила в маленьком замкнутом мире, в который никого не пускала, но сегодня ясно осознала, что этот мир замкнут и снаружи, и меня не выпустят, если не выберусь сама…

– Потому что я больше не хочу молчать,– наконец ответила я, а после этого рассказала всё, что случилось со мной за эти пару дней.– И так каждый день… Сегодня я впервые так близко увидела мужчину хомони. Я испугала его жену… Но разве, когда боятся, смеются? Она посмотрела на меня, как на что-то мерзкое, и сказала: «Эс карра ниен эхь!»…

Саманти выслушал очень внимательно. В его взгляде были и волнение, и злость, и гнев, и еще что-то, но не жалость – сочувствие, и понимание, и забота… Так много чувств, которые я смогла различить. Никогда не чувствовала такого искреннего желания помочь. Но сейчас именно оно пропитывало все пространство вокруг меня и согревало от того холода в груди, с которым я вошла сюда.