Вэвиан Фэйбл - Золотая рыбка. Часть 1

Во всяком случае, по пути в больницу я грызу себя из-за Хмурого. Отбросив стыд, вынуждена признать, что дьявольски завишу от него. Разумеется, зла я на себя до крайности, но ведь от этого не легче. Ума не приложу, как может замирать сердце при одной мысли о человеке, если он трус, предатель и лжец! Его роль в последнем эпизоде истории с Джилланами весьма двусмысленна. Возможно, он и в самом деле пустился вдогонку за двумя вооруженными бандитами, но никаких ударов по башке не получал, да и не мог получить, поскольку для этого следовало схватиться с ними врукопашную. Хмурый, как видно, не слишком стремился их догнать. Ну а я разве стала бы с голыми руками гоняться за вооруженными до зубов озверелыми бандитами? Нет, конечно. Вот о том и речь…

Похоже, эта задачка мне не по зубам. Логический вывод вроде бы правильный, но никак не вяжется с моим идеализированным представлением о Даниэле. Ладно, к этому вопросу вернемся потом…

Угадайте, чем встречает меня мой милый братец? Обложенный подушками, валяется в постели, под рукой — книжонка, которую и не раскрывал, на бледной физиономии слабая усмешка. Приняв как должное мое появление, он тотчас сообщает:

— Знаешь, у меня все из головы нейдет тот субъект, что был у тебя ночью.

Я опускаюсь на стул у постели и с кислой миной выдавливаю:

— И чем это он поразил твое воображение?

— Просто понравился.

Вот так-то! Мартину он понравился, хотя не отплясывает брейк, да и на мотоцикле, поди, гонять не умеет. Трудно представить, как Даниэль Беллок, подняв «кавасаки» на дыбы, скромно улыбается восхищенной публике. Чем же, спрашивается, он прельстил моего братца?

Сопалатник Мартина, молодой парень с загипсованной выше колена ногой, ест меня глазами. Огромные, бездонно черные, в них можно утонуть. Нос у парня острый, пухлые губы сочно-вишневого цвета — словом, ярко выраженная экзальтированная наружность, за которой скрывается артистическая натура или расшатанная психика.

Мартин отвлекает меня от праздных мыслей, касаясь моей руки. Ладонь у него сухая и теплая.

— Ден! Видела охранника у двери?

— Видела. Теперь ты в безопасности.

— Ты так считаешь? Значит, все о'кей?

— А разве нет?

— Какая-то ты кислая, — усмехается он. — У тебя что, неприятности? Могу чем-то помочь? Только не кидайся на меня, пожалуйста.

— Спасибо, со мной все в порядке. Собираюсь навестить Круза.

— Я думал, ты с ним порвала.

— В принципе это тебя не касается, но так уж и быть, признаюсь: пока что я с ним не порвала, хотя подобная мысль приходила мне в голову. Но сейчас я нужна ему больше чем когда-либо.

Мартин поворачивает голову к соседней койке, и я слежу за его взглядом. Бездонные черные глазищи на секунду обращаются к брату и снова прилипают ко мне. От этого пристального взгляда делается не по себе, я невольно проверяю, все ли пуговицы на блузке застегнуты. Одежда моя в полном порядке, тем не менее я чувствую себя обнаженной. Перевожу взгляд на окно; сквозь тонкую льняную занавеску в палату просачивается солнечный свет и шум улицы.

— В конце недели меня выпишут. Мама настаивает, чтобы я какое-то время пожил у них. Меня, видите ли, надо беречь, и тут ее не переубедишь.

— Ты, никак, жалуешься?

— Вроде того. Домой хочется. К тебе под бочок.

— До конца недели у нас будет время все обсудить.

— Поговоришь с родителями?

— Там посмотрим.

Лицо Мартина искажается гримасой, как у ребенка, которого грубо одернули. Сердце мое сжимается от сочувствия к брату. Я наклоняюсь к его уху.

— Пока твой вчерашний «санитар» разгуливает на свободе, не стоит забирать тебя домой. Не хочу, чтобы ты целыми днями торчал один в квартире.

— Я не ребенок.

— Знаю. Но отсутствие терпения — чисто ребячья черта.

Аудиенция окончена. Мартин закрывает глаза, усталым взмахом руки приказывая мне удалиться. Я оставляю без внимания эту театральность, хотя она очень напоминает мне манеры Круза. Чмокаю брата в щеку, кивком прощаюсь с соседом, взгляд которого по-прежнему ненасытен, и лечу в другую больницу. Время летит быстрее меня, и час, когда я должна переступить порог роскошной виллы, стремительно приближается. Что греха таить, перспектива вечернего дежурства меня не увлекает, поэтому я пытаюсь оттянуть назначенный срок.

Круз встречает меня очередной одой, которую я обязана тотчас прочесть. Я нахожу его опус высокохудожественным и проникновенным и испытываю легкий стыд от того, что адресован он мне, неблагодарной. Но сути это не меняет, поскольку в прежних наших взаимоотношениях Круз выступал главным героем и в нынешних страданиях сохраняет за собой ведущую роль. Меня он вообще не принимает в расчет, главное — что я растравила ему душу. Утешаюсь мыслью, что незаменимых людей нет. Найдет себе Круз другую Музу, которая станет служить ему верой и правдой.

После ознакомления с одой мы вступаем в переписку. Круза интересует главным образом одно: понравился ли мне его шедевр. Я дразню его односложными ответами; из нас двоих литератор он, зато я на многих людях испробовала, какое невероятное раздражение вызывают короткие фразы, даже если не содержат неприятной информации.

Наконец Круз решает переменить тему, и на странице полуисписанного блокнота появляется вопрос: «Что нового на белом свете?»

Я откладываю ручку — ведь моя-то челюсть в целости-сохранности — и отвечаю в устной форме. Ситуация мне на руку, чем я и пользуюсь. Круз лишен дара речи, так что я вольна выбирать направление и темы разговора, однако мой репертуар вскоре иссякает. Уступив просьбе Круза, соглашаюсь по пути домой забросить в редакцию кое-какие материалы.

Вручаю конверт адресату, минуту-другую мы болтаем о пустяках, и я лечу дальше. От голода подводит живот, и я пытаюсь разрешить дилемму: отправляться за покупками или же перекусить на скорую руку в бистро напротив дома. Побеждает тяга к комфорту. Я располагаюсь у окна и, чтобы скрасить время, наблюдаю за жизнью улицы.

Этим летом в одежде превалирует розовый. Все женщины — от гукающих младенцев в колясках и до согбенных старушек — красуются во всевозможных оттенках этого жизнерадостного цвета. Мало им одинаковости в расцветке, так даже фасоны сходны, напоминая униформу. Мужчины тоже поддались массовому психозу, на их долю выпал голубой. Воспринимая братьями по крови совсем чужих людей, облаченных в голубое, мужчины, должно быть, забывают, что с этим цветом следует обращаться осторожно.

Покончив с глубокомысленными суждениями, я принимаюсь разглядывать поток изрыгающих клубы дыма автомобилей — неумолимый светофор останавливает их прямо передо мной. В минуты вынужденного ожидания водители предаются самым примитивным занятиям. Люди первого — наиболее распространенного типа — самозабвенно ковыряют в носу. Другие крутят рычажок радиоприемника; тарелка на столе передо мной звенит, отзываясь на грохот танцевальных ритмов, несущихся из десятков автомагнитол. Третьи пользуются случаем прочесть хоть несколько строк из вечерних газет, при этом краешком глаза косясь на светофор. Люди четвертого типа встречаются столь редко, что их почти нет. Эти успевают перемолвиться словом с пассажиром на соседнем сиденье. Глядя на них, я испытываю странное чувство, словно рядом с водителем сидит не живое существо, а витринный манекен — в застывшей позе, с безукоризненно уложенными волосами, с изящно поднесенной к губам сигаретой и посверкивающими кольцами на холеных пальцах. Каждый автомобиль — крепость, и защитники готовы отстаивать ее до конца.