Irene - Эфффект линзы

Я покачал головой и вдруг почувствовал что-то необычное. В этот момент в моем сознании пронеслось нечто практически неуловимое, давно забытое. Полустертое ощущение напомнило мне о ночи, когда погиб Литвиненко. Итак, третье октября. Заболел, жду «скорую», дождь, полуобморочное состояние. Ночь, улица, фонарь… почти Блок! Крики, ругань… Я вздрогнул.

— Кстати, об одежде… Ты не знаешь, как был одет Леха, когда… — я осекся. — В общем, когда его нашли…

Сдобников окинул меня странным взглядом и хмыкнул:

— Откуда мне знать? Я его не видел. Меня не было в городе.

— А где ты был?

Я не хотел, чтобы вопрос прозвучал как подозрение, но Витя мгновенно ощетинился, почувствовав себя на допросе.

— С мамой ездил в Жуковку. Если б знал — билеты сохранил!

— Ладно-ладно, — я опустил взгляд, сбавив обороты. — Не знаешь, значит…

— Да Господи! Наверное, он был в том же, в чем и всегда ходил.

— Например?

— Ну, джинсы потертые, и куртка у него была дутая такая…

— Какая?

Витя раздраженно взмахнул рукой.

— Да обычная, темная! С буквой «G» на спине!

Мои глаза невольно раскрылись шире. Значит… значит… Черт! Я же САМ был свидетелем происшествия… Болван! Если бы я только мог предположить раньше, или хотя бы знал заранее, что ввяжусь в это странное расследование, обязательно бы сам побывал на месте преступления! Теперь, хоть и с запозданием, эта часть паззла неожиданно сложилась: я видел, как в ночь убийства мимо моего дома в сторону парка пробегал Литвиненко. За ним гнались — и, скорее всего, таки догнали, потому что те синяки на его теле, которые не мог объяснить Вовка Сидоренко, и есть тому доказательство. Его преследователи — я вдруг вспомнил это с впечатляющей ясностью, хоть в тот вечер практически ничего не видел — были полностью одеты в черное. Оставалось непонятным одно — кто они и чем он так их прогневил? Каким-то необъяснимым чутьем я догадался, что ответы на эти вопросы как раз и кроются в той страстной мольбе о прощении на его могиле.

Сдобников удивленно и настороженно наблюдал за моей реакцией, но ни о чем не спрашивал.

— Ясно. Спасибо. Вернемся к субкультурам… Ты ведь говорил, что вы уже достаточно долго не общались, да? — Я взволновано потер шею. — Может, он изменился?

Витя встал с парапета, явно собираясь прервать наш недолгий и не особо продуктивный разговор.

— Конечно, изменился. Но я не знаю, что с ним было после того, как он это… расстался с этой… Мы не общались, еще раз говорю.

Я заметил, как сильно побелели костяшки его пальцев, когда он сжал кулаки, упоминая об Ольшанской. Что за ненависть? Неужели он был в нее…

— Вить, ты действительно думаешь, что Вика виновата в том, что случилось?

Он воинственно выставил вперед подбородок и буквально выплюнул в меня несколько отрывистых злых фраз:

— Я знаю, что вы с ней общаетесь. Мне пофиг. Я не собираюсь притворяться — да, я ее ненавижу. Но это не Ваше дело. Вы свое еще получите от нее, я гарантирую…

Я поравнялся с ним, не отводя взгляда, и ухмыльнулся:

— Да ты, друг, просто запал на нее, так? Из-за этого и с Литвиненко не общался…

От дикой ярости его зрачки сузились и глаза вдруг стали ярко-зелеными.

— Вы за базаром следите, Кирилл Петрович… А то так можно и договориться… Я друзей на баб еще никогда не менял.

Я покачал головой, с интересом наблюдая за его реакцией.

— Это тебе советую вспомнить, с кем ты разговариваешь. Я здесь как раз для того, чтобы задавать вопросы… И не советую угрожать. Это может плохо закончиться, предупреждаю, — я почувствовал, что Сдобников вот-вот готов отступить и вдруг кардинально сменил интонацию. — И если ты вправду такой хороший друг, то я надеюсь на твою помощь. Ты дал слово, помнишь?..

— Ладно, извините… — Витя поморщился, развернулся и, спустя несколько секунд, побрел в сторону парка, спрятав до сих пор сжатые кулаки в карманы.

Я склонил голову набок, наблюдая за его размашистой походкой, и задумался. Самое интересное, что кроме откровенной холодной ненависти к Ольшанской я ничего в нем не заметил. Ни смущения, ни обиды, ни удивления. Ничего из того набора, по которому хотя бы отдаленно можно диагностировать любовь. Хм… Смущение, обида, удивление… Ольшанская… Вдруг мне стало не по себе от этих размышлений и я решил переключиться на что-то другое. В конце концов, случай Литвиненко от меня никуда не убежит — вечером разложу все новые факты по полочкам. Я бросил последний взгляд на пустынный школьный двор. Лехин лучший друг уже скрылся за углом школы. Что ж… Уверен, он все же поможет мне.

В любых отношениях — и деловых, и личных — есть определенный момент, когда от тебя уже ничего не зависит. Это тот момент, когда беседуешь с человеком и тебе абсолютно все равно, о чем ваш разговор, — ведь удовольствие получаешь даже просто слушая звук его голоса. Или когда ты смотришь на человека и веришь каждому его слову, как словам пророка. Или когда его энтузиазм захватывает, захлестывает тебя с головой и его идеи становятся твоим стягом, твоей движущей силой. Или… когда ты точно не знаешь, кому из вас больше нужны психологические консультации.

Я так боюсь этого момента.

Вика читала невероятно быстро. За две недели она перечитала почти все книги, которые у меня были, по самооценке, гендерной, социальной психологии, сексологии, и даже по патопсихологии, хоть я особо и не советовал. Вначале я засомневался, что кто-то вообще в состоянии осилить такое количество литературы за такой короткий срок, но Вика восприняла мое сомнение едва ли не как личную обиду и ответила практически на все мои вопросы по тексту. Это действительно поразило меня. А она только выгнула бровь, иронически улыбнувшись одним уголком губ.

По понедельникам, средам и пятницам, ровно в два часа и до того момента, когда я обращал внимание на время и мысленно клял себя за очередную невнимательность, мы разговаривали, смеялись, пили кофе и обсуждали ее проблемы. Других посетителей сейчас у меня не было, лишь изредка заглядывала Маша и еще пара учеников, мучавшихся, преимущественно, выбором будущей профессии.

Иногда ценность опыта, общения и знаний намного важнее денег, но понимание этого ко мне пришло лишь тогда, когда жизнь забросила меня в небольшую провинциальную школу. В какой-то момент поймал себя на мысли, что, если бы меня вдруг не выгнали с предыдущей работы, если бы я не решился прийти сюда, то никогда не узнал бы стольких интересных и даже в чем-то уникальных людей, в числе которых, конечно, была и Вика Ольшанская. Меня поражала ее эрудиция и в тоже время — жесткий контраст с тем, как естественно она разговаривала со сверстниками, будто бы специально выучив секретный код их смешной ограниченной речи. Я не переставал удивляться ее внешней открытости, даже наглости, и тому, что она хранила глубоко внутри — сверхчувствительность, ранимость, мнительность. Эта постоянная «работа под прикрытием» ее уже порядком утомила. Мне казалось, что когда-то, возможно, лет в двадцать, Вика сама будет смеяться над собой сегодняшней. Ведь тогда, наверное, она поймет, что нет ничего важнее, чем быть только собой — как бы пошло и банально это ни звучало. Но сейчас у меня вряд ли получится объяснить ей — Вика хотела быть «вожаком стаи», лидером, а это значило, что она должна говорить со своим «электоратом» на одном языке. И только я один во время нашего недолгого общения видел ее настоящей, расслабленной. Как ни сопротивлялся, от этой мысли я иногда чувствовал волну жара и трепета, как от прикосновения к чему-то сокровенному.