Галина Чередий - Подмена

— И что? Пойдешь, найдешь кого-то в лучшем настроении? Выбор-то есть! — предательский голос, выдающий с потрохами весь коктейль беспорядочных эмоций, от которых я почти в лихорадке.

— Неужели я слышу ревность, сочащуюся из каждого слова, Эдна? — и, слава небесам, этот истязатель, наконец, соскользнул в воду и расслабленно расположился напротив. Да только голодный блеск глаз, как у хищника за мгновенье до атаки, выдавал его так же, как меня мой голос.

— Сначала предполагаешь, что я зла, потом — что ревнива. — Я, как и деспот, раскинула руки на бортике, но при этом грудь полностью показалась из воды и дразняще приподнялась. В серых глазах напротив стало на миллион градусов больше жара. Да, долбаный ты архонт, у меня нет сил противостоять тебе пока ни на одном из уровней, но это не значит, что полностью признаю поражение.

— А это не так? — прозвучало намного грубее, чем раньше.

— Естественно, так. Но ведь как удачно, что тебе от меня не требуется ласка и нежности, а только грязный жесткий трах, — развернувшись, я выбралась из воды и уселась на бортик. Поставив на теплый камень пятки, откинулась назад, бесстыдно подставляя себя взгляду Грегордиана. Прекрасно понимая, что запросто могу вызвать новый приступ ярости, навязывая его доминантной натуре собственное начало этого примитивного танца. — И еще просто замечательно, что мне от тебя необходимо тоже самое.

Ложь, огромная и выворачивающая душу. Но правда — это смертоносная слабость, а значит, абсолютно недоступная для меня роскошь. Только сейчас или уже навсегда? Кто знает.

Грегордиан медлит, вообще не двигается, только смотрит, и его лицо искажается гневной гримасой. Все внутри меня начинает мелко трястись в ожидании очередного взрыва его ярости. Но тут он перемещается так стремительно, что я вскрикиваю от неожиданности, когда жесткие пальцы впиваются до боли в мои бедра, раскрывая их еще шире.

— В самом деле. Редкое везение! — резкий выдох у моего центра, мгновенно трансформирующий дрожь от нарастающего страха в полноценные тягучие судороги предвкушения.

Все, между нами происходящее, чрезвычайно странно и реально ненормально. И так было с самого начала, еще до того, как я стала пленницей, вынужденной смиряться с обществом Грегордиана. Уже в те, кажется, бесконечно далекие дни, когда я стояла у окна в ожидании возможности увидеть его хотя бы мельком, эта потребность не ощущалась адекватной. Это было болезненное удовольствие, извращенное наслаждение на грани самоистязания, постоянно вступающее в противоречие с моей способностью здраво все анализировать. Я села в его машину, когда мой инстинкт самосохранения кричал бежать. Я сама позвала его на чай, а по сути предложила себя, хотя разум вопил как можно быстрее создать между нами расстояние. И даже уже после того как он едва не убил меня, стоило нам оказаться наедине, страх мгновенно уступал место вожделению. В этом не было и намека на логику или правильность. Я на тысячу процентов отдавала себе в этом отчет. Вот только каждый следующий раз, когда я видела этого мужчину голым, ощущала прикосновение его рук и этого о-о-ох какого убивающего мой разум рта логика оказывалась вещью эфемерной, неосязаемой. Совсем не тем, за что можно ухватиться, как за спасательный круг. Как только мы попадали в какой-то толстостенный стеклянный шар нашей чувственности, любые рассуждения и с годами впитанные представления о том, как должно быть и что есть верно, а что практически является прямой дорогой к саморазрушению, оказывались не просто чуждыми. Они были нечитаемыми письменами на неизвестном языке за глухой непробиваемой стеной на другой планете. Может и полными очень важных откровений, но забытыми, ненужными, никого уже не способными спасти. И я говорю «мы», потому что абсолютно точно чувствовала — и с Грегордианом происходит нечто подобное. На какое-то время он становился другим. Пусть и на краткие мгновенья нашего испепеляющего полного контакта и он, и я прекращали существовать как существа с прежним опытом, с грузом реальности. У гудящего пламени, которым мы становились, не было памяти о прошлом или представлений о будущем, оно лишь чистая энергия здесь и сейчас.

Первое прикосновение его рта — ни в коей мере не ласка. Агрессивный, глубочайший поцелуй, подавляющий, с зубами. Акт наказания за дерзость, дарующий, однако же, такую степень обнаженного наслаждения, которая едва не сбрасывает меня за край почти мгновенно. И такое же стремительное отступление. Я думала, что эта шокирующая атака — экзекуция? Как же я ошибалась! Именно остановка, это намеренное зависание в нигде за пару вдохов до того, как ты узнал, чем же будет срыв — взлетом или падением, вот где истинная пытка. Едва позвоночник перестал быть дугой под высочайшим напряжением, Грегордиан закинул мои ноги себе на плечи, почти лишая опоры, и начал все заново. Теперь движения его языка и губ стали мягкими, обволакивающими, с идеально выверенным нажимом, снова подводящим меня к самой границе, но нарочито недостаточные для последнего рывка. Понятия не имею, сколько раз я произнесла «пожалуйста», «умоляю» и «будь ты проклят». Или нечто близкое по смыслу. Шепча и выпрашивая, хрипя и глотая слова целиком, выкрикивая как требование и осыпая бранью. Ничего из этого не стало волшебным заклинанием, способным заставить этого мужчину подарить мне наконец освобождение. Чертова ирония и долбаный символ всего, чем стала теперь моя жизнь. Моя свобода, мое наслаждение, сама моя жизнь теперь зависили от его желаний. С трудом открыла зажмуренные от неимоверных попыток достигнуть вершины глаза, столкнувшись с океанами его серого пламени. Взгляд Грегордиана тяжелый, неотрывный, поглощающий. В этот момент я будто снова увидела себя со стороны: бедра мелко дрожат от предельного напряжения, по телу катятся раз за разом судорожные волны, руки скребут и колотят пол в безуспешных поисках опоры, лицо, шея, грудь залиты румянцем, рот хватает катастрофически недостающий воздух, а ресницы слиплись, залитые слезами отчаяния от невозможности получить тот единственный импульс, способный отправить в блаженство. Я не только увидела, но и услышала, и ощутила. Умопомрачительный коктейль из опьяняющего аромата и вкуса потоков собственной влажности. Прерывистую предвкушающую дрожь внутренних мышц. Вскрики, стоны, мольбы, ругательства, которые как музыка, лучшая из возможных. Мои пятки — то молотящие, то понукающе вдавливающиеся в широкую спину. Болезненные всполохи в коже головы, когда по ней стремительно проходятся ногти в стремлении впиться в волосы, которых там нет. Откуда все это — понятия не имею. Если принято говорить, что люди способны делить удовольствие между собой на пике близости, то у меня все совсем обратное. Каждый мой нюанс наслаждения и боли теперь был будто помножен надвое. Вот только можно ли происходящее между нами назвать близостью?