Тиффани Райз - Принц (ЛП)

- Месяца?

- На дольше я не могу остаться. Мне пришлось соврать директору моей труппы и рассказать ему, что у меня растяжение связок, которое должно заживать за месяц. Если я пробуду дольше, я потеряю свое место в массовке.

- Ты не должна быть в массовке. Ты - Прима-балерина.

- Я буду. Когда-нибудь. Но мы все должны платить причитающееся. И, кроме того, Лоран не может пока сделать меня Примой. Это было бы подозрительно.

- Еще одно покоренное сердце?

Мари-Лаура похлопала ресницами.

- Танцор… у них такие мощные ноги.

Кингсли замахал на нее рукой, пока они надевали свои пальто и снова направлялись к двери.

- Я не хочу подробностей твоих завоеваний. Ты можешь быть красивой, но ты все еще моя сестра.

- Ну, я хочу знать все подробности твоей личной жизни. Ой, подожди, ты в школе для мальчиков. У тебя ее нет.

Она слегка похлопала его по щеке, чтобы поддразнить, выскакивая вперед в холод. Ах, Мари-Лаура… Кингсли вздохнул. Если бы она только знала. Рука в руке, они бродили по территории школы. Он показал ей столовую и познакомил ее с отцом Альдо. Мари-Лаура и священник посовещались в течение нескольких минут о меню этого вечера. Он планировал суфле. Она предложила Киш. Кингсли притворился, что засыпает, и Мари-Лаура ущипнула его за руку, как она всегда делала, когда они были детьми. Кингсли дернулся от щипка, достаточно резко, чтобы Мари-Лаура заговорила:

- Когда это ты стал таким чувствительным? - спросила она, пока они покидали столовую. - Я только ущипнула тебя.

- Все нормально. Ты просто ущипнула меня, где у меня уже есть синяк. Я выживу.

- Я найду часть тебя, которая без синяка, и туда я ущипну тебя в следующий раз. Oui?

- Oui.

Он улыбнулся, но он знал, что потребуется незаурядная тщательность, чтобы найти на нем ту часть, которая не имела бы синяк или рубец. Прошлой ночью, Сорен был абсолютно беспощаден с ним. Избиение, казалось бесконечным. Секс и подавно. Поразмыслив, Кингсли понял, что интенсивность их ночи была таковой, потому что присутствие Мари-Лауры могло сделать их встречи гораздо более сложными. Но они найдут способ. Они должны быть вместе, Сорен и Кингсли. Они принадлежали друг другу.

- Что это? - Мари-Лаура остановилась перед часовней.

Кингсли склонил голову на бок и улыбнулся. Изнутри он услышал звук пианино, наигрывающего запоминающиеся ритмы…

- Болеро, - сказал Кингсли. - Равель.

- Равель… - Мари-Лаура вздохнула и посмотрела на Кингсли со смесью печали и тоски в глазах. Он знал, что она, должно быть, потерялась в тех же воспоминаниях, что и он… Папа и его записи. Их отец лежал на полу своей квартиры в бликах солнечного света, закрыв глаза и напевая вместе с музыкой…

- Я скучаю по нему, - прошептал Кингсли, беря ее за руку и сжимая.

- Я тоже. Но я скучала по тебе больше. Так сильно, что я думала, что умру.

Кингсли покачал головой.

- Не умирай. Теперь мы вместе.

Музыка нарастала, и Мари-Лаура повернулась лицом к часовне.

- Мы можем пойти послушать?

Кингсли начал вести ее туда, но как только они пересекли порог церкви, что-то глубоко внутри него предупредило, что он должен остановиться, вернуться... музыка становилась все громче по мере приближения к ее источнику. Кингсли стряхнул его внезапно странный страх. Мари-Лаура следовала за музыкой, с широко открытыми и загипнотизированными глазами, как у Гамельнского ребенка* (Гамельнский крысолов (гамельнский дудочник) — персонаж средневековой немецкой легенды. Согласно ей, музыкант, обманутый магистратом города Гамельна, отказавшимся выплатить вознаграждение за избавление города от крыc, c помощью колдовства увёл за собой городских детей, сгинувших затем безвозвратно).

У дверей в храм, они остановились и заглянули внутрь в сторону нефа. Сорен сидел у древнего и разбитого рояля, без пиджака, с рукавами, закатанными до локтей, открывающими его мускулистые предплечья. Он играл отрывок с такой потрясающей виртуозностью и страстью, что Кингсли еще раз почувствовал, как музыка оживает вокруг него. Закрыв глаза, он позволил нотам прикоснуться к нему, танцевать около него, щекотать его лицо, задевать его волосы, шептать секреты ему на ухо.

Боже, как он любил Сорена. Любил его. Любил его, как отца, как брата, как друга и любовника, и любил его, как врага, который заставил его быть сильнее, умнее, мудрее, смелее. Сорен стал для него всем... Кингсли открыл глаза и увидел не Сорена, а Бога за фортепиано, и понял, что он выбрал подходящего человека для поклонения. Даже сейчас он мог упасть на колени перед ним.

Кинг почувствовал, как рука Мари-Лауры задрожала в его руке. Это вывело его из своего уединения обратно в мир. Он посмотрел на свою сестру и улыбнулся. Он понимал, теперь все… Сорен доставил ее сюда для него, для Кингсли. Сорен сделал это из доброты. Он сделал это как благодать, как милость. Как и все Божьи дары, это было дано из-за любви.

Сорен любил его. Теперь Кингсли знал это сердцем. И эти игры разума, в которые он играл, были только простыми играми. Сорен наказывал его молчанием, даже тогда уделяя ему безраздельное внимание. Он оскорблял его, прежде чем наградить самыми страстными поцелуями. Он говорил, что Кингсли ничего не значил для него, перед тем как провести половину ночи внутри него. Сорен любил его. Сорен любил его. Сорен любил его. Рефрену в его сердце соответствовал настойчивый ритм музыки. Никто не смог бы и не понял бы любви, которую они испытывали друг к другу или, как они показывали ее. Только Сорен, Кингсли и музыка знала, но музыка никогда не расскажет.

- Mon Dieu… - выдохнула Мари-Лор слова, с глазами, направленными на Сорена в пустом, немигающем взгляде. Еще раз страх вернулся в сердце Кингсли. Нет… не она. Кто угодно, только не его сестра… Она выдернула руку из его хватки и подняла ее перед собой. Глаза Кингсли расширились от страха, когда он увидел едва различимую дрожь, которая овладела ею.

- Mon Dieu, - прошептала она. Мой Бог.

Кингсли снова взял ее за руку и прижал крепко к своей груди. Он будет держать ее близко и удерживать ее в безопасности от той любви, которая, он знал, вошла бы в ее душу, словно демон.

- Не бойся, - Кингсли поцеловал ее руку и улыбнулся фальшивой улыбкой, намереваясь разрушить чары музыки и белокурого Бога, который играл ее. - Он делает это с каждым.

Север

Настоящее

Кингсли оставил "Роллс-Ройс" простаивать перед его таунхаусом. Все знали Кингсли Эджа и его серебристый Роллс, который перемещал его по всему Манхэттену. Но сегодня он нуждался в анонимности. Поэтому Кинг вернулся в свой дом, переоделся в черные джинсы, серую футболку и кожаную куртку, натянул очки и убрал свои длинные волосы в низкий хвост. Позади особняка был гараж, который, по мнению большей части Манхэттена, имелся только для Роллс-Ройса и его брата-близнеца. Но сзади, под замшевым автомобильным чехлом, разместился гладкий черный "Ягуар" с незарегистрированными номерами. Только в экстренных случаях Кингсли покидал свой дом инкогнито. А это, несомненно, можно квалифицировать как экстренный случай.