Ричард Брук - Созвездие разбитых сердец

– Пашка!.. – Мария сразу же потянулась к нему всем телом, торопливо расстегнула сверху донизу теплую кожаную куртку, задрала свитер и футболку и прижалась жадными губами к своду его груди и мягким волоскам, тотчас напомнившим ей шелковистую кошачью шерсть… Легкое опьянение в сочетании с пылким воображением сейчас же нарисовало ей фантасмагорическую картину, что она занимается любовью не с простым смертным, а с полубогом или колдуном, способным по прихоти менять свой облик.

– Паша, как же я люблю тебя… – невнятно прошептала она, прежде чем начала облизывать его соски и обеими ладонями гладить подтянутый загорелый живот.

Бердянский задрожал – не от холодного воздуха, коснувшегося горячей кожи, но от ласковых и любящих поцелуев, от Машиных спутанных, но искренних признаний… В груди что-то защемило, заныло сладкой болью, и он сам подставился ее губам, позволил вдоволь изучать себя, не спеша с ответными шагами. О, он еще успеет исследовать каждый ее изгиб, каждую родинку и впадинку, после того, как уложит под себя и присвоит ее заново… полностью, без остатка. Теперь же пусть она смотрит на него, гладит, дразнит, пробует на вкус…

Время дано, сегодня у них впереди вся ночь… но лучше бы провести ее в теплой постели, а не в холодной машине посреди улицы…

– Машка… Маааш… – он все-таки слегка направил блуждающие по его торсу руки и губы Марии к низу живота, напоминая о главном своем желании. – Хочу смотреть, как ты будешь это делать…

– Да… Да… – она схватилась за его ремень. – Боже, Пашка, ну, помоги… у тебя тут армейская амуниция… не добраться никак…

Он сам ослабил ремень, расстегнул тугую пуговицу, потянул молнию вниз:

– Дальше сама… справишься… я в тебя верю…

Мария расстегнула на себе пальто и блузку, спустила чашечку бюстгальтера, открыв обе груди, наклонилась к Павлу и обхватила его за бедра. Зубами схватила верхнюю кромку плавок, стянула вниз и вызволила напряженный член. Приоткрыла губы и, повинуясь нетерпеливому движению любовника, пропустила в рот горячее гладкое навершие…

– Ммммм… даааа… – поощрил ее Бердянский, чуть шевельнувшись навстречу, но только так, чтобы она поняла, чего он хочет – а хотел он сейчас полной ее покорности… и готовности принимать заданный темп.

Его пальцы обняли Машину шею под волосами и пробрались к затылку, вызывая в ее теле ответную дрожь, потом слегка сжали темные пряди, и Павел обрел желанный контроль. Теперь он мог направлять ее, побуждать взять поглубже или наоборот удержать от слишком резких движений, а ей оставалось только довериться и дать насладиться собой так, как ему хочется. Он вновь вел ее, как в танце, в нарастающем ритме, глубоко и резко вдыхая, сдерживаясь, чтобы не давить слишком сильно и не стонать слишком громко, и любовался ею. А она, прикрыв глаза, полностью отдалась сладострастному занятию, подобно вакханке, опьяненная желанием больше, чем вином…

– Машка… Маааашка… ааааа… аааааа… ааааааа….. дааа… дааааа…. даааааааа!!! – он сжал бедра, чувствуя, что вот-вот кончит, и попытался ее отстранить, но она не позволила, выпила его до последней капли и, обжигая живот бурным горячим дыханием, расслабленно всхлипнула:

– Паша!..

– Что?.. Что, милая?.. – он едва мог говорить, еще не придя в себя после оргазма, но нежно и ласково гладил по голове и плечам, снова и снова зарывался пальцами в роскошные волосы.

– Пашенька… любимый… мне так хорошо с тобой… ты даже не представляешь…

– Мммм… обещаю, что скоро тебе станет еще лучше… когда мы приедем ко мне… и там… – Павел склонился к ней и принялся нашептывать на ухо самые соблазнительные фантазии, самые откровенные и бесстыдные свои замыслы о ней и, притянув в жадные объятия, зацеловал снова, как в самый первый раз…

…Несколько минут спустя, приведя себя в относительный порядок, они уже ехали в сторону Центра. Быстро проскочив Большой Каменный мост, Павел свернул на Моховую и почти сразу вырулил на Новый Арбат, сияющий яркими огнями столичной ночной жизни; за зданием СЭВ повернул на Конюшковскую, миновал зоопарк и меньше чем через пять минут подрулил к своему дому на Большой Грузинской.

Пока машина на бешеной скорости неслась по темным холодным улицам, сквозь пляску снежных хлопьев и потоки бледного фонарного света, хмель почти полностью выветрился из сознания Марии. Трезвея, она ощутила смутную тревогу, и все явственней слышала укоряющий внутренний голос, так похожий на голос матери:

«Ну и куда ты собралась, милочка? Зачем? Ты что, не понимаешь, что теперь он хозяин положения?»

Пока Павел парковал машину в просторном дворе, засаженном деревьями и примыкающем к мрачноватой семиэтажной «сталинке», Мария украдкой смотрела на него и пыталась соотнести его облик – прекрасный и любимый до последней черточки – с тяжелым, пугающим словом «хозяин».

Да, Бердянский был властным, настойчивым, умел добиваться, чего хотел, и легко приходил в ярость, когда наталкивался на сопротивление своим желаниям и капризам. Когда чуть больше недели назад она отказалась ехать к нему ночевать, он почти кричал на нее… а сейчас привез – как похитил, воспользовался тем, что она выпила и мало что соображала, потому так легко на все согласилась.

«Вот именно… Легко согласилась!» – хмыкнул внутренний голос. – «Теперь он понял, что одержал верх, что ты доступна в любой момент… а доступное ценится дешево и быстро наскучивает… тем более, такому Казанове, как он!»

Сердце тоскливо заныло, тело пронизало холодом, и Мария попыталась возразить – то ли матери, то ли призракам собственных сомнений и разочарований:

«Одержал верх?.. Ценится дешево?.. А разве у меня с Павлом соревнования… или торги?.. Я ничего не хочу знать о будущем… но сейчас хочу быть с ним!»

«Дурочка, тебе же самой потом будет больно! Адски больно! Ты уже забыла, как полмесяца лежала трупом после того, как Хулио оставил тебя с носом?..»

Нет, Мария не забыла. Разве такое возможно забыть?… В те жуткие, беспросветные февральские дни ее жизнь остановилась, и диван, на котором она неподвижно лежала часами, с головой завернувшись в плед и спрятав лицо в подушку, мало чем отличался от гроба… но она все-таки встала. Встала и продолжила жить, хотя каждый глоток воздуха отзывался невыносимой болью, и каждый осколок ее разбитого сердца был как отдельное маленькое сердце, которое тоже ныло и болело.

Но вот ведь какая странность: если бы она осталась с Хулио, если бы не пережила личную «ядерную зиму» после разрыва, каждый день живя с болью, как Русалочка, идущая по ножам, она никогда бы не встретила Пашку… И если бы Козлевский со скандалом не выпер ее из труппы «Музеона», если бы не травля, умело организованная Мадам, заставившая ее прятаться, и надолго закрывшая путь на сцену – она не ринулась бы шерстить вакансии уборщиц и официанток, и тоже не встретила бы Пашу… и вряд ли бы узнала, что он – кумир театральной Москвы и самая яркая «сверхновая» в созвездии ТМДиК имени Мамонтова – это тот самый «П. Бердянский» с цирковой афиши в Ялте. Тот самый воздушный эквилибрист, в черном и серебряном, легко и свободно паривший между небом и землей, что потряс когда-то не только воображение, но и душу… и так страшно сорвавшийся с трапеции у нее на глазах.