Даниил Яковлев - Джексонвилль – город любви

Прямые лучи улиц, широких даже по нынешним временам, летом тонули в зелени тополей и каштанов. Сейчас, осенью, когда деревья наполовину освободились от листвы, на фасадах домов хорошо было видно, как ритмично чередовались застекленные вертикали выступающих шахт подъездов с горизонтальными лентами вытянутых в длину, почти смыкающихся окон. В трех местах поселка, на перекрестках основных магистралей, неожиданно вырастали асимметричные девятиэтажные дома-пирамиды. Изломанные линии их террас напоминали гравюру Гюстава Доре с изображением Вавилонской башни, разрушенной Богом в назидание людям, но стройные колонны трех последних этажей, словно пронзая «пространство и время», устремились ввысь, почти как в советской песне – «через миры и века». В одной из этих башен, построенной напротив монументального Дворца культуры Джексфармкомба, на площади Двенадцати Революционных Матросов, жила Зоя Васильевна Решетняк.

Зоя… Сколько лет назад они встретились с Кольцовым? Да, времени прошло немало. Кольцова тогда просто магнитом притягивало к этой видной, пышногрудой блондинке в самом расцвете величественной, зрелой красоты. Она стала председателем горисполкома незадолго до того, как Кольцову поручили курировать Джексонвилль, и все без исключения знали, благодаря кому председательница профкома местного отделения Профздравницы Зоя Решетняк за пять-шесть лет сделала головокружительную карьеру. Она была любовницей кольцовского тестя – первого секретаря Южногорского обкома партии. Это и пугало Федора, и в то же время возбуждало. К тому же, Зоя никогда не была и не стремилась казаться недоступной. В определенных кругах джексонвилльского общества популярной была песенка, которую добродушный советский народ сложил когда-то про Валентину Терешкову, а местный остряк-самоучка, заменив имя, посвятил Зое Васильевне: "Лети, Зоя, до звезды, не жалей своей пизды!". Будучи очень неглупой и способной женщиной, Зоя Решетняк все-таки считала, что использовать природное свое обаяние и привлекательность в целях карьерного роста совсем не лишнее дело. Передний движок она включала часто и без особых сантиментов. И это ей помогало.

Их отношения с Кольцовым с самого начала сложились как дружеские, и какое-то время делать их чем-то большим Зое было не нужно, более того, даже опасно, учитывая родственные связи Федора Петровича. Кольцов откровенно хотел ее, она это видела, он тоже был ей симпатичен, и даже один раз, пребывая в старческих объятиях Леонида Афанасьевича, она поймала себя на мысли, что думает о Федоре. Но дальше этого не шло.

Все изменилось в конце злополучного восемьдесят второго года. В шестидесятых годах в Джексонвилле построили два микрорайона пятиэтажных хрущевок. Место для одного из них, названного по-московски Черемушками, выбрали удивительно удобное – над оврагом за Рыбацкой слободкой. Оттуда до промзоны, где работало подавляющее большинство новоселов, нужно было больше часа добираться по объездной дороге на единственном рейсовом автобусе № 8. В часы пик эффект от поездки в его салоне равнялся попаданию под каток асфальтоукладчика, так что больше десяти лет городские власти занимались выбиванием денег под строительство дамбы-моста через овраг, и в конце концов добились своего.

Это была последняя великая джексонвилльская стройка и как большинство великих строек – на костях в прямом и переносном смысле: в начале строительства “Камазы” ночью вывозили землю вперемешку с останками людей, расстрелянных и немцами и нашими в тридцатые-сороковые. А за неделю до пуска, перед октябрьскими праздниками, просел участок новой дамбы, похоронив под собой восемнадцать членов комсомольско-молодежной бригады. Тогдашний первый секретарь горкома Свиридов отдыхал в Кисловодске, и как только ему сообщили, помчался не в Джексонвилль, а в столицу республики, в ЦК, спасать свою шкуру, попутно смешивая с дерьмом всех, кого можно было, и в первую очередь Зою. Свиридов был типичным партийным работником брежневской формации – все лавры в случае успеха загребал себе, а всех собак в случае неудачи вешал на советских работников и хозяйственников. Он был в выгодном положении: в его отсутствие вся ответственность за пуск дамбы к 7 Ноября, несмотря на серьезные технические проблемы, которые упорно замалчивались, была возложена на второго секретаря горкома Кормыченко и председателя горисполкома Решетняк. К тому же, Войтенко тоже был в отпуске в Сочи. Вступиться за Зою было некому.

Зоя Васильевна просто почернела в те дни. На ее плечи легло все: ликвидация аварии, срочная консервация стройки, похороны жертв. Чего стоили одни глаза матерей погибших ребят! Свирепствовала государственная комиссия, члены которой вчера кричали, что она положит партбилет, если дамбу не пустят к празднику, а сегодня, после аварии, угрожали ей тюрьмой. Мучил страх лишиться всего: должности, партбилета и даже свободы, страх за будущее дочери. И страхи эти оправдывались. Предварительные выводы комиссии были скорыми и убийственными для Зои: не обеспечила, не организовала должный контроль, «допускала случаи грубого администрирования и необоснованного вмешательства в производственные процессы». Это действительно было правдой, но все, в том числе и Кольцов, который все эти дни находился в Джексонвилле, понимали, что действовать по-другому она просто не могла. Москва давила, там нужны были кровь и оргвыводы, и, похоже, козел, точнее, коза отпущения уже была найдена.

На четвертый день после аварии Решетняк не выдержала. Когда они с Кольцовым на минуту остались в ее кабинете одни, Зоя в отчаянии схватила Федора за руку и затараторила: "Федя, умоляю, помоги! Чего хочешь проси, но спаси меня!". Кольцов как мог успокоил ее, утешил, даже пообещал помочь сгоряча, хотя про себя подумал, что песенка ее спета и никто уже этого сделать не сможет.

Но тут вернулся из Сочи Войтенко и принялся выручать свою любовницу. Он съездил в Москву, заехал в столицу республики, приструнил зарвавшегося Свиридова и, назначенный заместителем председателя госкомиссии, получил карт-бланш на ее окончательные выводы. Почти подготовленную справку он выслушал, храня гробовое молчание, поджав губы и нахмурив кустистые брови. Когда трусоватый зампред республиканского Совмина по промышленности и строительству, председатель комиссии, почуявший, что задули новые ветра, закончил сбивчивое чтение, Леонид Афанасьевич безапелляционно заявил: "Я вижу, что членам комиссии изменило чувство объективности. Я только что от Первого секретаря ЦК и он с моим мнением полностью согласен". Возвратившись вечером в Южногорск, Войтенко вызвал к себе домой зятя. Он набросился на Федора безо всякого предисловия: "Хорош инструктор обкома! Жидов выгораживаешь?". Кольцов опешил и сразу даже не понял, о чем это тесть. "Чего молчишь? Языка лишился?", – последовал окрик. Тут Кольцов сообразил, что речь идет о Ефиме Михелевиче, главном инженере, который в тот чертов день исполнял обязанности начальника строительства. Внезапно тесть перешел на полушепот: "Ну ты же мужик, понимать должен! Что же вы Зойку-то под монастырь подвели? Ладно, не оправдывайся, не твоя вина. Знаю, что из ЦК давили, но ничего, я там мозги кому надо прочистил. Надолго запомнят! Все, завтра комиссия опять едет в Джексонвилль и готовит справку как надо – халатность, попустительство, грубые нарушения производственного процесса и.о. начальника строительства Михелевича – главная причина аварии". И еще тише: "И ты туда возвращайся. Зойке шепни так, тихонечко, чтобы не боялась – отделается строгачем и на должности останется, Кормыченко снимем и отправим директором на автобазу – ему раздолбаю все равно!".