Даниил Яковлев - Джексонвилль – город любви

Молчаливый переулок, по которому шел Кольцов, неожиданно ожил, превратившись в шумную разноголосую толкучку, и Федор Петрович очнулся от тяжелых воспоминаний. Люди, как мухи, зашевелились вокруг, словно разбуженные неожиданно ярким для осени солнцем. Прямо на дороге в рыжеватой пыли бабульки разложили какой-то нехитрый скарб в надежде заработать несколько лишних копеек к пенсии. За ними теснились убогие лотки с однообразным польско-турецко-китайским товаром. Тетки-торговки, все как на подбор бывшие работницы в бозе почившего Сельхозмаша, вяло переругивались с шустрыми бабками, которые закрывали проход к прилавкам.

– Эй ты, старая перечница, а ну-ка, жопу подорвала и вали по быстренькому! Ты же местовое ни фига не платишь, а моего клиента, падла, отбиваешь! Тебе подыхать пора, а мне семью кормить!

Дородная бабуля, торговавшая семечками и сигаретами, примирительно охала:

– Ох-ох-ох, доченька, куда же мне старой деваться? Пенсия совсем маленькая – на хлеб и воду!

– По тебе видно, что ты на хлебе и воде сидишь! Я же тебя знаю, ты на Пионерской живешь! Небось, за лето с курортников в своих голубятнях столько содрала, что до сих пор не сосчитала! Пенсия у нее маленькая! Кого ты лечишь?! Ты слышала, Нюра, пенсия у нее маленькая!

Тощая, длиннющая Нюра в мохеровом берете живо включилась в этот содержательный разговор, перегнувшись через соседний лоток, как надломленная ветром тростинка.

Хотя, как для тростинки согбенной, она обладала поистине громоподобным голосом повышенной противности:

– Ну, блин, вообще плесень обурела! Девки, да разбросать сейчас ее курево вонючее и всех делов!

Со стороны бакалейных ларьков ветер доносил обрывки не менее жарких словесных баталий:

– Тебе что, повылазило? Куда мешок прешь, раздолбай?!

– Куда хочу – туда и пру! А тебя тирлинь чужое горе?!

Слышался и вполне мирный обмен информацией между товарками:

– Све-е-е-т! А твой, чего, домой так и не пришел вчерась?

– Не-е-е!

– Ну ты глянь, мурло какое, во козлина злодолбучий!

Миновав оживленный перекресток, Кольцов снова углубился в тихие новопавловские улочки и через пять минут был у ворот старого городского кладбища.

Мир и спокойствие царили здесь. На кладбище, оказавшемся почти в центре современного города, уже давно не хоронили, разве что по большому блату. Даже Петра Матвеевича Кольцова, погибшего шестнадцать лет назад, определили сюда, на центральную аллею, по личному распоряжению тогдашней председательницы горисполкома Зои Васильевны Решетняк. Вековые деревья шатром раскинулись над обветшалыми могилами. Ни страха, ни боли, ни даже скорби мимолетной не вызывали здешние надгробные плиты. Все люди, лежавшие здесь, старики и младенцы, мужчины и женщины, подлецы и праведники отжили, отстрадали, отлюбили много-много лет назад. Их вечный покой казался мудрым и благословенным, а мирская суета за оградой погоста – тщетной и бессмысленной.

Кольцов купил у благостной старушки на центральном входе пестрый букетик поздних, слегка привядших астр, и отправился на свидание с папой.

Могила Петра Матвеевича была совсем недалеко. Это было чуть ли не единственное место на кладбище, где почему-то совсем не росли деревья и даже холодное осеннее солнце за полчаса могло запросто нагреть гранитное надгробие. Но сейчас, прикоснувшись к каменной плите, Федор Петрович невольно отдернул руку. Его насквозь пронзил ледяной холод.

Кольцову вдруг вспомнились нескладные стихи, которые местная знаменитость – Фаина Аркадьевна Кончиану, таинственно улыбаясь, однажды прочла ему, вроде бы безо всякого повода:

“День, когда надгробный камень,

Раскаленный как всегда,

Обожжет ладонь прохладой,

Станет первым днем конца”.

Когда он спросил ее, чьи это строки и что они означают, всегда невозмутимая предводительница местного «высшего света», смешалась как школьница, и, видимо, жалея, что прочла их, невпопад буркнула: «Да так, никак…».

Федор Петрович и сегодня не изменил своему обыкновению не задерживаться на папиной могиле. Сначала он, картинно склонившись, настойчиво постучал по металлической оградке. Ему когда-то рассказали о старом поверье, по которому без этого стука усопший не запомнит, что его приходили проведывать. Для Кольцова же было очень важно, чтобы каждый визит на кладбище засчитывался ему по некоему высшему счету как доброе, благое дело. Он поставил в гранитную вазу цветы, поправив их жестом, достойным нескольких метров кинохроники, трагически погладил папин портрет на памятнике, казенно изобразил минуту молчания и засуетился. Заученный, отработанный ритуал был исчерпан, арсенал выверенных до секунды движений истощился. Теперь нужно было проявить чувства, а их-то он давно уже растерял. Все, что по-настоящему волновало и тревожило Федора Петровича Кольцова, – это был он сам – Кольцов Федор Петрович. По поводу всего остального он лишь старательно демонстрировал окружающим фантомы эмоций, убедительные, но не натуральные. Кольцов терялся, когда ситуация требовала искренности, поэтому технично откатав обязательную программу «Благодарный сын у могилы незабвенного отца», он поспешно ретировался с кладбища.

***

И все-таки, ему не давало покоя то странное ощущение, которое он испытал от прикосновения к отцовскому надгробию. И эти странные стихи… Он думал бы об этом и дальше, автоматически шагая по городским улицам в сторону Соцгорода, если бы не визг тормозов позади. Кольцов оглянулся. Из новенького джипа неспешно выкатывался маленький кругленький человечек с розовым глянцевым личиком, аккуратной лысинкой и хитрым вздернутым носиком.

– Не знал, Федя, что ты сегодня приедешь!

«Тамбовский волк тебе Федя, и чтоб я сдох, если ты не знал, что я сегодня приезжаю!», – пронеслось в голове у Кольцова, а на лице возникла широченная улыбка с длиннющими завязками за ушами, голосок – горло медом не полощи:

– Рад видеть тебя, Володя! Замечательно выглядишь!

– И ты молодцом!

Про себя же каждый, не сговариваясь, подумал, что эта сволочь гораздо лучше бы смотрелась в изысканном ансамбле с белыми тапочками. Кольцову важно было выяснить, правда ли то, что рассказал ему Кормыченко. Горбенко, а это был именно он, распирало от желания угадать, какую позицию займет Кольцов в их с Васей противостоянии. Однако оба вели себя настолько осторожно, так боялись сболтнуть лишнее, что если бы они не были знакомы, то, наверное, не смогли бы даже выяснить, как зовут друг друга. Но два давних недруга отлично поднаторели в искусстве говорить ни о чем, и, если бы одному не хотелось поскорее оказаться у любовницы, а второму – срочно уезжать за новыми инструкциями к Марченко, могли бы протрындеть почти по-дружески еще битый час.