Этьен Экзольт - Сердца наши золотые, инкрустированные бриллиантами

Улицы растекались в остервенелом шуме, город обнимал меня сварливой блудницей. Замерев между серыми стенами, я оказался неизмеримо далеким от него, гул его притих, как будто я мог услышать в нем непристойные признания облаков. Замерев, покачиваясь, опустив взор на собравшийся в том узком пристенке мусор, восхищаясь им, не желая уходить от него, я готов был тосковать по оставленной мной квартире. Синеватые соты стен позволили ползти по ним зыбким ругательствам, с каждым днем увеличивавшимся в продолжительности, принимавшим в себя новые буквы, а иногда и целые слова, просачивавшиеся все глубже в податливый бетон. Пройдет совсем немного лет и они проявятся на стенах комнат, проступят сквозь краску и обои, станут причиной скандалов и ссор. Рано или поздно они поднимутся до самого верха, до отпугивающих горгулий антенн, надломят их, и с того самого дня здание будет становиться все уродливее. Возникнут на нем губчатые наросты, испражняющиеся разноцветными жидкостями, испарениями своими вызывающие у девушек головные боли и набедренные сны. В вентиляции заведутся лучистые слизни, количество этажей с каждым годом будет уменьшаться, пока однажды утром на этом месте не обнаружится пыльный пустырь. Зная все это, во времена стайной юности, я состоял в банде, занимавшейся нанесением подобных надписей. Всегда успешный в нахождении общего языка со словами, я воображал оскорбления во все новых их сочетаниях и соратники мои оставались довольны моей работой. С тех пор прошло уже много лет, на месте моих благозвучных деяний появились новые дома и я гордился тем.

Под моими ногами бредило битое стекло, толпились обрывки бумаги, гремели птичьи перья, перекатывались использованные разноцветные презервативы. Закрыв глаза под солнцезащитными очками, я глубоко втянул в себя воздух, совершая сие с такой силой, что произвела она раздражение в ноздрях, желая сохранить себя в безопасности и все же ощутить аромат утерянных наслаждений. День тот позволил мне удачу. Легкий, сладковатый, навевающий образы мозаично ярких стрекоз запах коснулся меня, приближая к величайшим отвращениям сего мира, возвращая давнюю мечту о том, что когда-нибудь при мысли об отвратительном, люди в первую очередь будут вспоминать меня, как делают то сегодня с Миланой Карреной, звездой праздничной копрофагии. Всматриваясь в лукавый блеск зеленых и прозрачных осколков, в мутную первобытную массу, собранную под синим, красным, желтым, матовым латексом, придавленную согнувшейся резной сталью бутылочных крышек, я чувствовал себя готовым к прозрению, я пытался осмыслить путь, приведший их сюда, тысячелетия превращений, мучений, открытий, творений, лаборатории, заводы, состоящие из тысяч деталей машины, производящие, выбрасывающие, исторгающие с неотступностью оплодотворения все новое и новое, должное ему воспрепятствовать. От масштабов воображаемого, от количества людей и частей, задействованных в производстве мельчайшей детали, у меня закружилась голова. Не желая поддаваться дурману, я придал своим пальцам героическое сжатие, превращая их в беспомощные кулаки.

Только мысль о том, что и другие половозрелые чудеса ожидают меня, вожделеют моего внимания, позволила мне отвлечься от созерцания удивительного того зрелища. Город не уставал восхищать меня, меняясь слишком быстро, уворачивающийся тем самым от гнетущей скуки. Постоянные перемены, происходившие в нем, напоминали мне смещение осколков страданий в калейдоскопе. Одно двоякодышащее движение моего сна, один неловкий поворот хрипящего буйного тела посреди ночи, одно совокупление без чужого оргазма и город становился иным, на улицы его выползали стаи хищных чудовищ, вонзавших свои кариесные клыки в асфальт, вскрывавших его в поисках живительных путей, разрезавших кривыми резцами кабели и трубы, чтобы напиться зловонной влаги. Только она и привлекала их, трупоедов и падальщиков, окрасивших шкуры в яркие оранжевые и желтые оттенки, предупреждающие об опасности каждого, кто рискнет к ним подойти. Но находились бесстрашные мужчины, а нередко и женщины, усмирявшие тех зверей, великолепные сумасброды, осмеливавшиеся не только приблизиться, но и прикоснуться к их твердым и прочным телам, покрытым ржавыми маскировочными пятнами. Могучие те укротители вспрыгивали на обтянутые коростой засохшей грязи гусеницы, пробирались в кабины с хищной ухмылкой первооткрывателей и почти сразу же раздавалось недовольное рычание зверя, покорившегося, но не желающего забывать о дикой сущности своей. Твари проходили по городу, пожирая его, стая оставляла после себя опустевшие улицы, меняя появлением своим их направление, обращая их течение вспять, из-за чего вымирали многие виды обитающих в парках и между домов животных и птиц. Слыша по ночам, как движутся недовольные тяжелые машины, вдыхая добиравшийся до меня сквозь открытые окна запах их горячих тел, я в страхе прижимался к потной женской спине, к зазубренным страхам позвоночника, надеясь, что жизнетворная ее суть спасет меня от этих невозмутимых убийц, скроет от них, позволит им миновать меня, не поглощая. На следующее утро, выходя из дома, я с опаской оглядывался по сторонам, недоумевая, смогу ли придти в нужное мне место вовремя, сохранились ли еще прежними названия улиц и сами они, стоят ли еще дома, мимо которых мне нравилось шествовать во время своих блаженных блужданий. Совершая звонки своим знакомым, много лет проживавшим в неизменности расположения регулярно посещаемых мной квартир, я уточнял адреса, я осведомлялся, все ли осталось на своих местах, выспрашивал самый безопасный маршрут, боясь встречи, отбившей бы у меня страсть к поэзии. Каждый, у кого от звука ругательства расползаются по коже темные пятна, должен быть осмотрительным в выборе улиц, встречающихся во время его прогулки, учитывать их названия и то, каким цветом и шрифтом выведены номера на домах, время постройки самих зданий и как давно производился их ремонт. Во все времена в городе оставались места прочные и неподвижные. Мало что могло затронуть центральные районы, что сам я связывал с наличием зданий, принадлежащих великой неподвижности власти. Тысячи лет городом правили одни и те же существа, лишь менявшие обличья и тела, все вокруг них каменело, лишалось плоти, переставало пульсировать и притворяться живым, обретало кричащую неповоротливость, извращенную незыблемость, становилось неизбывным и вечным. Утвердившись, оно выпускало каменные корни и мне, принимавшему головную боль от близости чего-либо, чему было больше ста лет, такие улицы были противопоказаны. В обычные дни, перед выходом из квартиры, я внимательно просматривал измененные карты. Посреди ночи я поднимался от своей женщины, тихо, стараясь не разбудить ее, шел в соседнюю комнату по холодному полу, моргая от призрачного света сытых уличных фонарей, садился на выцветшую обивку старого скрипучего стула, усердно потрепанного тремя поколениями кошек, включал ноутбук и долго сидел, глядя то на его экран, то на открытую балконную дверь, за которой металась изувеченная тяжелыми, гулкими, хлестким ударами музыки тишина. С резким воем появлялся на улице автомобиль и я замирал, задерживал дыхание, закрывал глаза, готовый внимать страдающему покою. Несколько раз во время ночных прогулок мне доводилось видеть эти машины. Снабженные оранжевыми проблесковыми огнями, они медленно пробирались по улицам, широкие, неповоротливые, переделанные из военных сегментариев, они распахивали люки на крышах и выпускали из них женщин в белых комбинезонах, заворожено разматывавших длинные черные плети. И как бы сильно не тянула меня в сторону возмущенная, ревнивая, недовольная еще одной моей одержимостью девушка, я оставался неподвижным, ничто не могло оторвать меня от зрелища покачивающегося хлыста, задевающего расщепленным концом асфальт. Изогнувшись, как будто желая взглянуть на небо в последний раз перед тем, как изувечить его, служительница взмахивала своим орудием, задевая придорожные деревья и кусты, плавным, ловким движением, которому Снежана всегда завидовала, разматывала в подслащенном цветами воздухе хлыст, злобно обнажив зубы и сощурив глаза от слепящей страсти, наносила свой точный, быстрый, гремящий удар, исполняя волю закона, наказывая тишину за все причиненные ею злодеяния, за всю ее гремучую пустоту, за все исполинские мысли, к каким склоняла она юных и неуверенных, за все надрывные революции, возникшие по ее вине. И тишина отзывалась сладострастным всхлипом, замирала, в предвкушении следующего удара, привыкшая, пристрастившаяся к ним за многие годы, не мыслящая уже и одной ночи без него и с каждым взмахом хлыста небо обретало на себе еще одну звезду.