Виталий Протов - Северное сияние

Сегодня его восторг и страсть покоряли те же вершины, что и несколько дней назад. Разве что теперь он был увереннее в себе и, ныряя в эту бездну наслаждения, знал сколь сладостно коснуться ее дна, а взлетая на гребень этой волны блаженства, представлял себе, сколь неизмерима ее высота.

И когда все кончилось, когда он обессиленный успокоился рядом с ней, зная, что на сегодня его возможности исчерпаны, и пока она лежала, изредка вздрагивая на пути из своей блаженной страны в серую гостиничную комнату, он вдруг испытал такое странное чувство, что ему пришлось спрятать лицо, прижавшись к ее плечу. Это было чувство такого немыслимого счастья и нежности и чего-то несбыточного, что в горле у него запершило, а в глазах заблестели слезы. Странное состояние для сорокапятилетнего мужика, много повидавшего, тертого и битого жизнью, перипетии которой, казалось бы, должны были давно лишить его всякой сентиментальности. И тем не менее, он плакал беззвучными и невидимыми слезами тихой радости и непередаваемого отчаяния. Смешно устроен человек. Вот ведь он только что побывал в райских кущах, вознесся на Гималаи наслаждения и даже еще не успел толком спуститься: его девочка, его ковер-самолет, поднимавший его в эти заоблачные высоты, еще здесь, он касается ее влажного тела, трогает ее детское, словно бы сонное, лицо, но все равно подспудная мысль об иллюзорности и нереальности того, что с ним происходит, гнетет его. Солнечный зайчик – вот ты накрыл его рукой, но загляни под ладонь, разве он там? А северное сияние – его разве уловишь в объятия из рук? Как нелепо – эта боль, это ощущение мимолетности и несбыточности сильнее всего донимают тебя в тот самый момент, когда мгновение остановилось, когда несбыточное сбылось. И чем полнее обладание, тем сильнее хватает за сердце когтистая лапа отчаяния.

Может быть, если бы ее плечо не было влажным, она и почувствовала бы его слезу и вскинула недоуменную бровь или улыбнулась своей загадочной улыбкой – вот, мол, я какая, вот до какого состояния могу доводить мужиков. Но ее плечо было влажным от любовных трудов, и сама она была слишком занята собой, теми ощущения, что вызревали в ее глубинах. Она все еще изредка вздрагивала – землетрясение по высшему баллу уже состоялось, и теперь лишь глухие подземные толчки снимали остатки накопившегося напряжения.

Наконец она глубоко вздохнула, потянулась и, приподнявшись на локте, заглянула ему в лицо. Он знал ее меньше недели, но и этого было достаточно, что понять, насколько необычен для нее этот жест. Она была слишком большой ценностью, чтобы интересоваться кем-то, помимо себя. И он, в глубине души признавая такую ее самооценку справедливой, был готов прощать ей этот эгоизм. Но вот сейчас она посмотрела на него испытующим взглядом, в котором он увидел если и не интерес к нему, то уж по меньшей мере какое-то внимание.

Она, чуть выпятив нижнюю губу, дунула на волосы, которые упали ей на лоб, потянулась в прощальном жесте рукой к его немощной плоти и поднялась. Когда она вышла из ванной через десять минут, он тоже был одет.

– Я тебя провожу, – сказал он.

– Не надо, – ответила она. И застыла в позе ожидания.

Ему вдруг пришел на ум дворник из какого-то – чеховского что ли – рассказа; принося жильцу письмо или оказывая другую какую услугу, он застывает в дверях в ожидании то ли стопки водки, то ли целкового. Нет-нет, в ее позе не было и намека на подобострастие. Скорее упрек – зачем, мол, заставлять меня напоминать о том, что не требует никаких напоминаний. Он сунул руку в карман, вытащил бумажник, а из него несколько тысячных купюр – не считая. Она, тоже не считая, сунула деньги себе в сумочку.

– Я тебя провожу до дверей, – сказал он.

Она поморщилась – что за навязчивость. Он, перед тем как выйти из номера, прижал ее к себе на прощанье и щелкнул замком. Она застучала каблучками по лестнице, он едва успевал за ней. Она, опережая его полпролета, сделала в вестибюле вираж в направлении мегеры, все еще восседавшей на своем возвышении, о чем-то пошепталась с ней, развернулась и такой же быстрой походкой направилась к нему, застывшему в центре. Подошла, улыбаясь, – спешка как-то не вязалась с ее обликом.

– Мне пора.

Он, не говоря ни слова, распахнул перед ней дверь и вышел следом на свежий воздух. Здесь он еще раз прижал к себе девочку, отпустил, дождался, когда она скроется за поворотом, развернулся и пошел в свой номер. И только оказавшись снова в вестибюле, он понял, что не договорился о следующей встрече, и предчувствие чего-то дурного возникло у него в подреберье.

Хрипловатый голос окликнул его:

– Серега, есть разговор.

Он хотел было пройти мимо, но мегера встала со своего трона и догнала его.

– Я же тебе говорю – есть дело. Ты что – не слышишь?

– Какое еще дело? – устало спросил он.

– Не здесь. Можем подняться к тебе в номер, можем поговорить у меня. Но лучше у тебя – мешать не будут. Да ты не бойся, я долго тебя не задержу. – На губах ироническая улыбка.

Он пожал плечами и пошел вверх по лестнице, она – за ним. Открыв дверь, он понял, что лучше было бы беседовать с ней в другом месте: незастеленная постель еще помнила очертания их тел – его и девочки, презервативы, оставшиеся на тумбочке сверкали своим целлофановым блеском. Он смахнул пакетики в ящик, накинул покрывало на кровать и повернулся к мегере.

– Я тебя слушаю.

– Разговор у нас хоть и недолгий, но не вести же его на ногах.

Он вздохнул и сел на стул у стола, закинул ногу на ногу; ей оставалось сесть либо на кровать (что она, конечно, не могла себе позволить) либо в низкое кресло, где ей придется смотреть на него снизу вверх. Она села в кресло. Первый раунд он выиграл. Однако ее лицо не выглядело лицом побежденной, напротив – иронически-злой извив ее губ стал еще более определенным.

– Этот разговор, собственно, нужен больше тебе, чем мне, – сказала она. – Эта девочка – Танечка, я смотрю, все ходит к тебе и ходит. – Он молчал, покачивая ногой. – Собственно, мое-то дело сторона. – Теперь она тоже замолчала, вперившись в него своим холодным взглядом, в котором прямо у него на глазах вдруг запылал пожар ненависти. – Вот, значит, как, Серега. Ты все забыл, уехал в свои столицы и в ус там не дуешь. А то, что здесь напакостничал, это тебя вроде и не касается. Прошелся своим поганым ботинком по чужой жизни, и поминай как звали.

– Что ты хочешь от меня? – спросил Сергей, которому хотелось выставить ее со всей ее наглостью и претензиями за дверь. Но вдруг в ее глазах мелькнула что-то человеческое – то ли слеза, то ли боль.

– А я хочу, чтобы ты почувствовал хоть частичку того, что чувствовала тогда я. Кто меня уговорил тогда идти в эту кошкодраловку? А ты знаешь, чем обычно кончаются аборты первой беременности? Вот-вот. Когда я все-таки вышла замуж, и мы прожили с ним год, он спросил у меня, почему, мол, у нас ничего не получается – ребенка ему, понимаешь, хотелось. Что я могла ему сказать? Пошла в консультацию, там сочувственно покачали головами, сказали – последствия аборта, детей у вас, милочка, не будет. Вот и все дела. Муж от меня вскоре ушел, и осталась я, Серега, одна. Нет, конечно, всякие приходящие у меня были. Ну, да это так – пришел да ушел. Так что я тоже поблудила в этой жизни, Серега.